И вот настал тот день, когда я уже твердо рассматривала необходимость взять больничный, чтобы не выходить на следующий после Рождества день на работу.
Новогодние каникулы, благословенная неделя обжорства, а в моем случае — неделя падения в пропасть подходила к концу, а решимость видеть довольные лица сослуживцев таяла с каждым часом. Трусость колотилась в висках и отдавалась тупой болью в сердце.
Мои стенания на весь свет были прерваны звонком в дверь.
Решив сражаться за свой серый мир до последнего, я накрыла голову подушкой.
Звонок не прекращаясь, давил веселой третью.
Испуганная пыль в углах комнаты едва ли не зашипела встревоженной кошкой, мрачный серый свет у настольной лампы схлопнулся, а шторы задрожали в испуге.
Треть прекратилась. Я расслабленно откинулась на подушки, подтянув одеяло повыше к подбородку.
В замке затрещал ключ, поворачиваемый неуверенной рукой.
О. БОЖЕ!
Неужели я окончу свой нелегкий жизненный путь именно сегодня?
Неутешительные мысли не успели встревоженной стайкой пронестись у меня в голове и были рассеяны уверенным голосом мамы, проникшей, наконец, в квартиру:
— Дочь! Это мы! Фуй! Ульянка была права! Все хуже не придумаешь!
Я застонала. Этого мне только не хватало. Все же мама решила взяться за меня всерьез и выполнить свою угрозу по вызволению из клетки добровольного заточения.
В прихожей послышались переругивания с папой и шорох одежды.
Дверь в мою единственную комнату хлопнула, хоть и была открыта.
— А я говорила, что тебе еще рано жить одной!
— Ну маааам!
— Не мамкай! — сердитостью голоса меня не обмануть, но вдруг стало стыдно за неприглядную картину, открывшуюся их взору.
— Лучше папкай, дочь! — улыбающееся широкое лицо папы розовело в тени моей комнаты.
Я натянула одеяло на голову, открыв только нос.
— Ну что, тут кто-то умер, чтоли? Вот моду взяли, сердешные дела переживать. Тебе чегось, пятнадцать лет, чтоли? Из-за мальчика решила плакать? Ну, принцесса, прекрати, это так на тебя не похоже.
Родители, несмотря ни на что, улыбались. И пружина, натянутая в течение этой недели, наконец, лопнула, ударив по глазам, запустив спасительную очищающую боль по щекам горячими слезами.
Мама присела на краешек моего дивана и обняла меня в коконе из одеяла.
Папа крякнул и сбежал в кухню, курить в форточку, чтобы избежать женского безобразного, по его словам, «мокрого дела».
А слезы все текли и текли, но уже приносили облегчение, даруя свободу измученной ненужными переживаниями душе. Дождавшись, пока я выплачусь, мама запустила спасительную операцию.
Выгнала меня в душ, открыла все шторы, окна, пригласив морозный воздух перемен.
Папа вытащил маленькую елочку с антресолей и устанавливал ее на моем маленьком столике в комнате.
Мама достала из объемной сумки продукты и запустила работать на холостом ходу духовку, чтобы прогреть озябшую от одиночества комнату. Схватилась за швабру, распугав темных домовых, клубящихся в углах серой пылью. Прошлась влажной тряпкой по плафонам, и в комнате все стало игристым и радостным.
— Рождество же, дочка, переоденься, — выгнала она меня в ванную комнату со свертком, перевязанным красивым красным бантом.
Я, всхлипнув от переполнявших эмоций, развернула подарок. Легкий голубой трикотаж простенького платья дарил ощущение покоя и защиты моим исхудавшим плечам, легко драпировался на груди, зарождая ощущение надежды и ожидания счастья. Подол легко кружился у ног, подначивая на легкость и новые шаги.
Наш семейный рождественский ужин пошел не так, как обычно, — в кругу соседей и многочисленных друзей, — а тесном кругу любящих друг дружку людей, подтрунивающих над недостатками так легко, как это нужно, чтобы держать себя в тонусе. И полились рассказы о том, что было и том, чего совсем не может быть…
— А вот помню я, был еще школьником, — начал папа свою самую любимую историю, которую рассказывал почти каждый праздник после того, как примет «на грудь» грамм сто горячительного напитка.
— Пошли мы в деревне с мальчишками гулять, до Медвежьей горы. А как мы раньше ходили? Не то, что вы, городские, в бахиллах да латексных перчаточках, — он хитрО покосился на маму, а та сразу же скривила личико, чтобы тут же улыбнуться, — а все, как надо: в трусах, да без майки, и без сандалий, боже упаси! Идем, и вдруг гром! Молнии! Кругом природный такой ажиотаж, коллапс, по-вашему. Деревья гнуться, мы бежим к горе, чтобы скрыться от дождя, кругом ни деревца, только трава хлыщет по босым ногам. Бежим, а тут молнии как начали свистопляску на небе, нам страшно до судорог на ногах. И тут один наш самый умный товарищ, из интеллигентной, ученой семьи — сын конюха, и говорит: мол, от головы идут магнитные волны. И, стало быть, чтобы молнии в магнитное поле не попали, не почуяли его, и нас не прибило, надо это магнитное поле перекрыть! А чем перекрывать! Так трусами! Не долго думая, стянули, на голову по нос нахлобучили, бежим, довольные — на голове панамой трусы, антеннки вниз, таксзть, бежим к горе. Спрятались, сидим, ждем, пока пройдет стороной гроза.
Мы с мамой смеемся, представив в красках картину преисполненных важности от собственной задумки мальчишек.
— А мы на ручной переправе, ну знаете, есть такая, просто веревку тянешь, — ударилась в воспоминания мама, — в деревне у бабушки ходили ягоды собирать. У нас же в деревне луга были, речка, мы там и карасей ловили. И такая тут туча налетела, черная-черная, и такой град, а мы — с ведрами, двадцатилитровыми, не меньше, полными ягод. Увидели старую телегу, под нее забрались. А кто не успел, тот потом синяки считал от града, такой лед — с голубиное яйцо, вот те крест! Так интересно!
И мы уже с папой смеемся, представив маму маленькой, высунувшей из-под телеги любопытный нос.
И только когда был доеден последний кусок маминого домашнего торта, только тогда для меня наступил, наконец, Новый год. И я загадала желание, что в новом году у меня все будет так хорошо, как я желаю другим. А другим желать я буду искренне только самое чистое и хорошее.
Глава четырнадцатая, в которой читатель знакомится с изменениями в жизни главных героев
Февраль. Самый ужаснейший месяц в году. Самый, что ни на есть разужаснейший месяц во всем самом странном году! До Нового года остается целых…(так…365 минус 30..минус 31…), ладно — до Нового года остается целых одиннадцать месяцев!
Сижу и смотрю на длинные столбики цифр в мониторе. Глаз медленно ползет вниз, к окошку мессенджера. И, как назло, ни одного сообщения от товарищей по переписке. Ни от Ульянки, ни от… кого.
Ну, Видинеев вряд ли будет писать мне сюда в течение дня. Я же у него, практически, на ладони сижу здесь. Ему и так прекрасно видно, что я делаю, или не делаю. Особенно, судя по всему, видно то, что я не делаю — потому что теперь он является и моим начальником тоже.
Слава богу, эти ужаснейшие новогодние праздники завершились.
И начались рабочие будни.
Видинеев с Грымзой никак не показывали, есть ли у них какие-то отношения или нет, вообще было не понятно, существует ли между ними связь, увиденная мной на прошлом новогоднем корпоративе.
Я знала, что в голове у Видинеева ничего, кроме работы, нету. Каждое утро, как только он открывал глаза, в глубине его зрачков просыпался ботан-Видинеев, и начинал строить какие-то новые схемы, придумывать новые пути работы и переработки на благо нашей фирмы. Честно говоря, проверить, так ли это на самом деле (я имею в виду, правда ли, что по утрам в глазах Максима появляется ботан-Видинеев) я проверить не могла, но уверенность не проходила.
Всего Видинеева поглотила работа. Вернее, будем честными до конца, его поглотила РАБОТА.
Он работал на работе, в машине, у себя дома, на улице, в спортзале и на пробежке, в гостях у своих родителей. Такой трудоголизм поражал воображение, но совершенно не мог использоваться в быту!
