Новолуние - Максим Андреевич Антонов

Каждое слово даётся ему с трудом, признавать свою слабость в его возрасте как никогда сложнее. Он хочет казаться передо мной сильным, хочет показать, что ему не так больно, но он не может. Не хочет открывать своего настоящего лица. Но эмоции сильнее, и произвести вид «вполне нормального Тимура» у него не получается.

После той ужасной ночи, когда Олег застрял при обращении, мы все пытались ему помочь. Взрослые подняли все свои связи, чтобы узнать о подобных ситуациях, отец с остальными попытались выследить белого волка. Но ни одна из попыток не привела к успеху. То было тяжелое время. Видеть, как страдает ребёнок, и не иметь возможности ему помочь. Видеть это изуродованное тело, словно сошедшее с картин сюрреалистов, слышать наполненные болью стоны. Он не мог тогда говорить, потому что при обращении его челюсти сместились, ему было сложно дышать из-за изменившегося носа, волосы на его теле выпали, суставы конечностей были вывернуты в другие стороны. Это был ужас.

Я до сих пор не могу избавиться от этих воспоминаний. При любом упоминании мальчика вспоминаю это существо. А ведь когда-то этот мальчишка крал у меня сигареты, болтался за нами с Игорем хвостом, копировал наши привычки. Мы были ему словно старшие братья, которым он пытался подражать. Это, конечно, поначалу раздражало, но вскоре мы просто приняли его в нашу банду. Мальчик был добрым. По-настоящему добрым.

Спустя неделю после той злополучной ночи ничего не оставалось, как попытаться самим ему помочь обратиться до конца. Это, как самый главный из нас, мог сделать только папа.

Помню ту ночь, как будто это было вчера. Свет в доме, казалось, померк. Стояла гробовая тишина. Все были напряжены. Мы были в гостиной, боясь проронить хоть слово. Я крепко обнимал Арину, зарывшись под одеяло. В эту ночь собрались все, даже взрослые. Никто не разговаривал. Все ждали. Нервные, отчаявшиеся, уставшие. Родителей отец позвал с собой в комнату, где был Олег. Мне хотелось напрячь свой слух, чтобы хоть что-то разобрать в этой оглушительной тишине, но крёстный запретил.

А потом раздался дикий, наполненный болью женский вопль. Повторяющий только одно «Олежка». От криков матери Олега по моей коже пробежал мороз. Я закрыл глаза и крепче прижал к себе Арину.

Есть вещи, на которые можно смотреть вечно. А есть вещи, к которым невозможно подготовиться. Да, я видел убитую горем мать Олега на протяжении всей этой недели. Но, чёрт, как оказалось, я не был готов к этому. Я не был готов смотреть в глаза друзьям, которые тоже поняли причину, впавшей в истерику матери. От понимания происходящего у многих вырвались слёзы. Некоторые взрослые, не выдержав, пошли наверх.

На ступеньках, ведущих на второй этаж, сидел, сгорбившись, маленький старичок. По случаю выхода на встречу со значимым лицом, несмотря на всё горе, он был в старом коричневом пиджачке, потёртом, немного выцветшим, с медалью на груди и в бело-синей полосатой рубашонке. Время давно вытянуло из него все соки. Его пальцы, нервно сжимающие шапку-ушанку, больше походили на старые ветви – узловатые и сухие. Его коричневое, загоревшее за долгие годы работы в полях лицо не выражало никаких эмоций. Старик словно был в прострации. Словно не хотел признавать в своей голове ужасную правду о своём внуке. Будто отрицал, отрицал, не верил и… маленькое тело в потёртом пиджачке, которое никто не замечал, сидящее на краю ступенек, почти незаметно задрожало. Голова опустилась, и узловатые пальцы, огрубевшие от тяжелой деревенской работы, прижали старую ушанку к лицу, пряча эмоции – боль и слабость перед неизбежным событием. Старик был один. Сидел там один со своей болью и горечью. Не хотел привлекать к себе излишнего внимания. Он был наедине со своей потерей. Совсем один.

После той ночи я не встречался с отцом. Не хотел его видеть. Не хотел признавать той правды, которую он мне сказал. Не хотел верить в то, что мальчику и убитым горем родственникам нечем помочь.

* * *

– Я тоже думаю о нём. И тоже не могу избавиться от плохих воспоминаний, хотя хороших тоже было предостаточно, – усмехнулся я.

– Да уж, он был тем ещё чудилой, – засмеялся мальчик, но в ту же секунду прикрыл рот рукой, потому что во многих комнатах были открыты окна.

– А ты знал, что он был приёмным ребёнком?

– Нет, он мне не говорил. А откуда ты знаешь?

– Тётя Лиля рассказала. Оказывается, мать родила его и сбежала через две недели. Никто до сих пор не знает, где она и жива ли. Оказывается, его усыновили его родная тётя и её муж. У них нет своих детей, и Олега они приняли, как чудо, посланное свыше. Жалко их. Теперь у них снова никого нет.

– А папа его?

– А так… как бы мне это тебе сказать, учитывая твой возраст-то? – почесал я затылок, задумываясь, а можно ли рассказывать о таких вещах мальчику четырнадцати лет.

– Елизар, может быть в ваше время о сексе и узнавали только в одиннадцатом классе в школе на биологии, только у нас сейчас о таких вещах узнают пораньше, – простебал меня малёк.

– А я смотрю, ты смышлёный малый, – играючи потрепал его голову я. – Между нами разница всего лишь два года. Мать его той ещё шлюхой была. Никто не знает, кто его отец. Вот и вся правда. Принесла его, как кукушка, а сама улетела, сука.

– Бедный Олег, хорошо, что он этого не знал.

– Мне кажется, он знал всё, просто хорошо прикидывался. Бывали у него такие же заскоки, как у меня в детстве.

– Тебя же тоже растили приёмные родители?

– Да. А ты как думал? Ты думал, что дядя Вова и тётя Лиля – мои настоящие родители? – усмехнулся я.

– Да я и не задумывался над этим, – уставился вдаль мальчик, переваривая новости из биографии его лучшего друга.

Небо начинало светлеть где-то там вдали. Звезды меркли на востоке, а различать все вокруг становилось легче. Скоро придёт новый день.

Сладко зевнув, я потянулся и, посмотрев на мальчика, сказал:

– Кажется, пора закругляться.

– Наверное, – только и сказал Тимур, но не сдвинулся с места ни на миллиметр.

– Ты пойдёшь? – спросил я.

– Через минут десять. Но ты иди. Не жди меня.

– Хорошо, – неуверенно произнёс я и побрёл к дому.

А может быть, мне нужно было остаться с ним? Может быть,