— Бедный Степушка! — невольно вырвалось у меня. — Так и с ума сойти недолго, а то и вовсе кони двинуть. Если вот любите его всем сердцем, зачем тогда травите?! Когда любишь, то ради счастья любимого, себя не жалеешь. Отпускать любимых нужно! — с трудом прошептала я, борясь с нарастающей тошнотой.
Екатерина Васильевна даже подпрыгнула от возмущения.
— Отпускать?! — завизжала она, словно мои слова принесли ей физическую боль. — Отпускать?! К кому отпускать? К стерве, которая тебя обыграла? Которая будет над тобой смеяться и радоваться своей победе?
— Да, поймите же вы, Еатерина Васильевна! Мужчина не вещь, принадлежащая вам со всеми потрахами, мыслями, стремлениями и желаниями! Он не ценный приз, который вы выиграли один раз и на всю свою жизнь! — у меня даже тошнота отступила, когда я принялась доказывать собеседнице такие на мой взгляд очевидные вещи.
Женщина посмотрела на меня исподлобья сверлящим взглядом, а затем откинула голову и расхохоталась весело, звонко показывая крепкие, хищные, белые зубки.
— Ох, и насмешили вы меня Эмма Платоновна, ох и насмешили. Мужик — он конечно же не ценный приз, он приз переходящий! — она сгибалась от дикого хохота пополам, вытирала выступившие от смеха слезы тыльной стороной ладони. — Вы ведь тоже не прочь себе присвоить этот переходящий приз в лице Пети Беркутова!
Смех оборвался так же резко, как и начался. Екатерина Васильевна все еще вытирала остатки слез ладонью, да изредка покусывала нижнюю губу, словно желая задушить остатки своего бурного веселья.
— Вот умная ты девушка, Эмма Платоновна, но такая глу-у-у-у-пая! — она зацокала языком и горестно вздохнула. — Зачем со мной в баню поперлась? Что решила, если за время нашего купания, никто лопату из зарослей крапивы не достанет, да дверь ее не подопрет, так меня в преступницы записать можно? Кроме меня ведь некому?
Женщина взяла голубую чашку с блестящими розочками в руки, и легонько подула в нее. Сизый дымок, который казалось уже умер, вдруг вздрогнул, окреп и уверенно пополз в мою сторону.
— Послушайте, Екатерина Вас…, ах к черту политес! Послушай, Катя, — мой голос тягуче плыл расплавленным воском, а язык слегка заплетался, но мысли вдруг стали необыкновенно четкими, будто я не вонючий, сизый дым сейчас вдохнула, а нашатырный спирт на ватке в медпункте. — Послушай Катя, глупо называть по имени и отчеству человека, которого видела голым в бане и даже стегала веником! Я поняла почему в моем бывшем мире, все важные дела неизбежно переносились в баню… А ведь все придумали они — мужики! Вот же сволочи догадливые!
Я несла явную чушь, а сама старалась зорко следить за женщиной сидящей напротив. Но у меня это плохо получалось. Опять кисельным маревом задрожали бревенчатые стены предбанника, заплясали весело сухие, дубовые веники, развешанные в дальнем углу. Нас с Катериной разделял широкий, добротный стол, грубо вырубленный из толстого дерева неизвестным мастером на долгие века.
Екатерина Васильевна довольно улыбалась, наблюдая за тем, как я безуспешно пытаюсь встать с широкой лавки. Мне захотелось стереть ее улыбку с румяного, распаренного лица, о чем сейчас же оповестил мой заплетающийся язык. Я в ужасе закрыла рот руками, но он продолжал выдавать ненужную и сомнительную правду. Странное было у меня состояние… Мозг мыслил четко, а вот язык явно записался в предатели.
Услышав про" мой бывший мир", женщина прищурилась и подвинулась ближе, нависнув белой глыбой над столом.
— Так я и думала, что ты Эмма — нездешняя! — голос Катерины зазвенел от нетерпения, в свинцово-серых глазах вспыхнуло любопытство. — Ну, рассказывай голубушка, откуда ты к нам такая вся правильная, прибыла?
Умом я все понимала и ясно отдавала себе отчет, в том, что наверное сизый дым из голубой чашки действует не хуже пресловутой сыворотки правды, но язык мне не повиновался. Он бойко и подробно рассказывал Екатерине Васильевне о моей прежней жизни. Нет, не той которой жила до двадцати трех лет Эмма Платоновна Загряжская, урожденная под неблагозвучной фамилией Хрящ. Язык взахлеб выдавал все тайны и страдания брошенной, одинокой женщины, которая увлеченно строила карьеру в полиции. Которая подскользнулась на мокром, морском камне и улетела вниз головой с приличной высоты.
Екатерина Васильевна слушала меня внимательно. Горестно и сочувственно качала головой, когда я рассказывала о муже-изменнике Гоше, о своем роковом бесплодии.
— Вот видишь, подруга, права я в нашем споре оказалась! Ох, как права! Жалеть и отпускать мужиков на волю не нужно, не достойны они нашей жалости, — женщина погрозила кому-то кулаком и вытерла одинокую слезу, сползающую по румяной щеке крупным алмазом. — Хоть мне тебя и жалко подруга, но сведениями с умом воспользуюсь. Ты выходит, не законная наследница своей тетушки, а самозванка. Слышала я о таких попаданках. Их в закрытый город поселяют, наши ученые все пытаются дорогу в иные миры прощупать. На мой взгляд, напрасно это они делают. Занавес поднимать не следует. А если получится? Как попрет оттуда ересь всякая, сами рады не будут!
Она потянулась всем телом и ее позвоночник захрустел.
— Засиделись мы с тобой подруга, сейчас оденемся красиво, да к Валериану Антоновичу Добужинскому поедем. Он-то знает, что с такими как ты делать. Зелье мое еще долго действовать будет, люблю я им работать. Приятно человеком управлять, словно куклой смиренной и кроткой. Хотя напоследок хочется мне послушать, с Беркутовым то, сладко было? — Катерина гаденько захихикала, глаза ее замаслились похотливым любопытством.
А вот напрасно она себя так беспечно вела, упиваясь своей властью колдовской. Будь она более внимательной, тогда наверное заметила бы, что я уже минуту, как задержала дыхание, и старательно уворачивалась от сизого дыма идущего из голубой, нарядной чашки.
Я опустила голову и молчала упрямо стиснув губы, и прикусив болтливый язык. Когда молчание затянулось, Екатерина Васильевна всполошилась.
— Эй, подруга! Отвечай на мои вопросы быстро! — в ее голосе звучало настороженное беспокойство.
Она приподнялась с лавки, попыталась силой поднять мне голову, вцепившись в мой подбородок цепкими пальцами.
Радуясь, тому, что женшина отвлеклась, а руки меня слушаются, я схватила голубую чашку с золотыми розочками и отбросила ее подальше от себя. Но не рассчитала. Чашка взмыла высоко, стукнулась о бревенчатый потолок, отрикошетила от него и полетела голубым, дымящимся снарядом прямо в сухие дубовые веники. Они вспыхнули почти мгновенно, словно давно ждали этого момента.
Мы с Катериной с секунду наблюдали, как сизый дымок на наших глазах превращается в прожорливый огонь, а затем не сговариваясь ринулись к входной двери.
Крепкая дверь встретила напор наших тел, совсем не так, как от нее ожидалось. Она отшвырнула нас, словно норовистая лошадь кованым копытом.
— Заперто! Снаружи заперто! — завопила Екатерина Васильевна, пронзительно и громко, как пожарная сирена.
Я ей не поверила и продолжала биться в дверь, но она неумолимо и жестко отбрасывала меня назад с упорством взбесившегося мула.
Позади уже бушевало жаркое пламя. Оно уже давно сожрало дубовые веники и теперь с наслаждением облизывало бревенчатые стены, пробовало на вкус тяжелую, громоздкую мебель. Вот уж поистине — с маленькой искры может разгореться такой дикий пожар!
— Окна! Окна бить надо! — металась в ярких всполохах огня Екатерина и старалась попасть тяжелой табуреткой в маленькие и высокие оконца.
Наконец-то ей это удалось и она ринулась к ним, пытаясь вскарабкаться по бревенчатым стенам.
— Ку-у-у-уда-а-а-аа!? — жуткий, протяжный вой раздался в задымленном, большом помещении предбанника и призрачная женская фигура схватила Екатерину Васильевну за ноги.
— Юленька!? Отпусти меня Юленька, клянусь не хотела я твоей смерти, — рыдала женщина, отбиваясь от разъяренного приведения давно почившей соперницы. Но Юленька, отступать не собиралась. Ее белая фигура росла, принимала гиганские очертания.
