Мы на всех найдем компромат. И пусть Ветлицкий роется в этой навозной куче.
На меня компромата накопали не меньше. Вспомнили все, что было во времена моего — Софьи — обучения, что-то придумали, уже и записали, поди, чтобы в спешке ничего не забыть. Может, уже положили на стол черепахе Мориц.
— Барышня! Барышня-с! Вам барыня передали, — а вот и он, Аскольд, который умеет ходить сквозь стены. Мне показалось, он и в этот раз так же прошел — как чертово привидение.
— Какая барыня? — тряхнула я головой, взирая на пачку свернутых квадратиками бумажек. Сибирской язвы или чего-то похожего в них ведь насыпать не могли?
— Так барыня, госпожа Штаубе-с, — пробасил Аскольд. Вот оплошность, он смотрел на меня как на дурочку, я и верно сглупила. Софья, козочка, днем не спи, ты спалишь в этом змеевнике нас обеих. — Письма барышень, гляньте-ка-с, а я опосля-с на пошту свезу…
Глава тринадцатая
«Милый дедушка, увези меня отсюда, а то помру…»
Нет, письма благовоспитанных барышень были не настолько пронзительно-искренними, как крик девятилетнего крестьянского мальчонки. Барышень приучали давить чувства и ощущения, гасить эмоции, закрывая кокетством, как веером или саваном, от постороннего взгляда все, что на душе. И все же я, как полуграмотная, шевелила губами и водила пальцем по ровненьким до приторности строчкам, выискивая то, что спрятано между ними. «Милая матушка», «дорогой папенька», «любезный дядинька»… Скупая похвальба успехами в обучении, еще более сдержанная тоска по родным и бесконечная обида на весь белый свет, которую, видимо, только я могла разглядеть в редких пятнах от детских слез на тонкой бумаге.
— Верь глазам своим, никто из институток никогда никому в письмах не жалуется, — проговорила Софья. — Это запрещено. И ты, если где-то увидишь жалобу, изымешь это письмо. И выбросишь. Или выставишь девочку перед всеми и устроишь ей выволочку, как другие классные дамы.
— А Гофман?..
— Нет. Она предупреждала нас каждый раз, что жаловаться не стоит. Может быть, кто-то пытался, но я не знаю, куда Гофман девала эти письма — отправляла или выбрасывала, или сжигала… Она делала это тихо, так, чтобы никто не знал, ни мы, ни остальные учителя и классные дамы. Когда девочка поступает в академию, ее родители или опекуны дают расписку, что она окончит обучение. Что бы ни случилось. Отсюда не уйти и не сбежать. Никто, впрочем, и не пытался.
— А ты?
— Я? — Софья фыркнула, а я зажмурилась, сдерживая ее выступившие слезы. — Мне писать было некому. Я не тратила время зря.
Я спросила, подразумевая побег, хотя бы намерение, Софья то ли не поняла, то ли наоборот, сознательно выбрала свой вариант ответа, к которому не придерешься.
Кроме строк, растекшихся от слез, я не находила в письмах изъяна. Будто девочки писали под диктовку — или и в самом деле так? Отец, мать, сестра, брат, тетка, разные адресаты и одно и то же письмо с незначительными вариациями. Так когда-то в школе выписывали, высунув от напряжения и отвращения языки, поздравительные открытки учителям: счастья, здоровья, успехов в труде и личной жизни. Тьфу. Ларина писала матери, Трубецкая — отцу, Алмазова — дяде, тоже священнику, я посмотрела адрес: Робольск. Софья впервые слышала это название. И лишь наследница огромного состояния, рыженькая Епифанова, оказалась многословнее всех и всех веселее: она просила лошадь на Явление и рояль на именины и передавала через родителей объятия и поцелуи всем своим многочисленным тетушкам, дядюшкам, кузенам и кузинам. Я покачала головой: возможно, эта свора ждет не дождется, пока ты сгинешь, милое дитя, и у них появится шанс запустить лапы в твои сейфы с золотом. Я бы и кузенам Воленькам с кузинами Ниночками не доверяла, пусть им пока лет шесть…
Я откладывала в сторону все письма с пятнами. Мне не доверяют, меня проверят, и если я любого согну в бараний рог, то малышкам достанется. Я, пользуясь тем, что сижу в учительской одна, задрала юбку и засунула сомнительные письма в свободный пока чулок. Софья удивленно приподняла брови.
— Ну а куда еще? Ты сама подсказала.
— Я не про место, — загадочно протянула Софья. — Ты мне все больше и больше нравишься.
— Ты мне тоже.
В книгах девушки находили полное взаимопонимание с принцем на белом коне. Я нашла общий язык с собственным «я» — эй, погодите, но это всегда важнее, жить в гармонии и согласии с собой, а принцы приложатся. Может быть. Принцы необязательны.
У меня был к девочкам серьезный разговор, и писем он не касался. Мне не понравилось многое из того, что я видела. Дети подвержены чужому влиянию, не секрет, и мне важно, чтобы мое влияние стало сильнее прочих. Вопрос не моего уязвленного самолюбия, а их поведения с одноклассницами.
Я спустилась вниз, сдала благополучные письма Аскольду и направилась в столовую. После обеда я повела девочек в дортуар, одеваться. Другие пансионерки унылыми вереницами выстраивались и ползли в коридоры, каждый класс на свое, строго определенное место, а я обещала снежки — значит, будут. Уставшие уже, полуголодные малышки натягивали тоненькие пелеринки, и мне хотелось нарвать эти убогие куски ткани на ленточки и…
Связать Окольную и Ягу по рукам и ногам, но и за остальными классными дамами и учителями, я даже не сомневалась, грешков не меньше.
Девочки послушно спустились за мной — за Софьей — в сад под самыми стенами академии. Летом там старшие воспитанницы встречались с родителями, поскольку многим к выпуску уже подбирали мужей и бесед тет-а-тет было не избежать, как бы начальству академии этого ни хотелось. Сейчас в саду были сугробы по пояс, деревья, мечтавшие стряхнуть тяжелый налипший снег с веток, и беседка, в которую не пройти. Но кто-то, Аскольд или другая прислуга, расчищал все дорожки, и не было иных следов, кроме отпечатков здоровенных мужских сапог и звездочек птичьих лапок.
— Встаньте вокруг меня, — приказала я, оглядывая малышек и не совсем понимая, с чего начать. — Не очень далеко, не очень близко… Мы обязательно поиграем, но сначала я хочу с вами поговорить.
Девочки внимательно слушали и робели. Скорее всего, от Калининой они не получали ничего, кроме ора и ругани. Интересно, она тоже выставляла малышек в коридор за мокрые простыни? Или Яга обезьянничала за ней, не решаясь повторить самые изощренные издевательства?
— Я вами очень разочарована, — продолжала я. Меня потряхивало, и Софья помочь мне не могла. — Крайне. Настолько, что, возможно, буду просить ее сиятельство дать мне другой класс…
Девочки распахнули глаза. Софья тоже была заинтригована, и я знала, что она хочет сказать: никто не даст мне другой класс. Да и плевать, не в этом дело.
— То, что я увидела в танцевальном классе, низко и непростительно. Низко и непростительно поведение госпожи Миловидовой. При ее попустительстве… больше того, она вас подстрекала насмехаться над теми, с кем вы делите и долго еще будете делить общие спальни. Жизнь саму госпожу Миловидову научила немногому, и поверьте, пройдет много времени, прежде чем вы повторите за мудрецом: «Я знаю, что ничего не знаю», но минет намного меньше лет, прежде чем кто-то из тех, над кем вы смеялись, вас удивит. И для вас будет лучше, если вам не припомнят дни в академии.
Я говорила не то, что хотела и что должна была им сказать. Что нужно быть терпеливыми к людям, все мы разные, нельзя ни к кому подходить с единой меркой, но… даже век беспилотников и бионических протезов оставался дремучим там, где касался конкретного человека. Освистать, изгнать, слиться в согласную стаю — это все никуда не делось и не денется никогда. Разве что когда-нибудь вправду начнут вживлять электронные чипы, которые приглушат древние стадные агрессивные инстинкты.
Фантастика. Толерантности детей этого времени не научить, потому что не я одна у них примером перед глазами, вот и Софья живое и ясное доказательство — личность делает социум, человек не впитывает бездумно высоконравственные проповеди, а смотрит по сторонам, изучая приемы для выживания. Применит он их или нет, вопрос характера, но чтобы усилия мои совсем не пропали, пусть девочки хотя бы боятся кого-нибудь оскорблять.
