Там ей представится исключительная возможность сравнить: Зевса — с Аресом, Гефеста — с Радамантом, Аполлона — с Гипносом, и, может, даже найти свою истинную любовь. Само собой, Минта рассчитывала, что любовь попадется не сразу.
Конечно, Аид просил тихонечко, не привлекая излишнего внимания, разведать, что с Громовержцем, но это проще всего сделать с чьего-нибудь ложа, разве не так?..
На мгновение расставшись с мыслями о мужиках, Минта стала травой, потянулась ввысь, к солнышку, бросила вверх семена и сама стала семенами. Оседлала легкий ветерок — игривый, кружащий в объятиях — и повелела ему отнести себя на Олимп. Проросла там на золоте и на мраморе — у обычной травы так бы точно не вышло — и снова перекинулась в нимфочку.
Потом с наслаждением додумала мысль («интересно, а как это — быть с Зевсом?») и огляделась. Изысканная красота Олимпа показалась ей знакомой — пожалуй, дело было в том, что, окажись Минта хозяйкой Олимпа, устроила бы все точно так же.
На мгновение появилось ощущение, что и дорогу не надо спрашивать. Она как будто знает и так, как пройти на холм, где всегда светит солнце, стоят двенадцать тронов, один другого роскошнее, столы всегда наполнены яствами и любого гостя всегда ждут на пир. А еще она знает, как сразу пройти в покои к Зевсу, Афродите или Дионису, как найти кузницу Гефеста или милые маленькие домики, в которых обитают олимпийские нимфы и хариты…
Ощущение схлынуло быстрее, чем Минта успела к нему привыкнуть. Но нимфочка не расстроилась — она привыкла не доверять своей интуиции ни в одном вопросе, кроме, естественно, мужиков.
Так что Минта просто пошла вперед.
Золото и мрамор, мрамор и золото весело стелились ей под ноги. Колонны, беседки и портики поражали изысканностью очертаний, а местные нимфы и хариты весело смеялись над Минтой, провожая ее туда, где звенели голоса богов и богинь и разливал нектар ковш Ганимеда.
Туда, где царственно восседала Гера, играл на кифаре златокудрый Аполлон, забавлялся со стрелами вечно юный Эрот, загадочно улыбалась — как будто своя — Геката, раскатисто хохотал Гефест, кружились в танце младшие боги, хариты и нимфы.
Туда, где царило веселье, где лился рекой нектар, где пахло душистой амброзией, где звенела кифара.
Где почему-то не было Зевса.
Глава 15. Гермес
Гермес проводил с ходу влившуюся в хоровод Минту недовольным взглядом и поправил дымчатую вуаль на своем центральном теле. Точнее, на центральном теле Гекаты.
Да, он снова был Гекатой — Аид решил, что так будет безопаснее. Геката, она ведь может подняться на Олимп по каким-то своим делам — поболтать с богинями, поискать каких-нибудь редких ингредиентов для своих зелий? Пускай она почти полстолетия не выбиралась из Подземного мира — но ведь может? Может?
Конечно, может. Ее ведь не прогоняли с Олимпа пинками в чувствительные места, и не орали «только попробуй вернуться» — в отличие от Гермеса. Потому, что если бы Геката подслушала беседу Афины, Артемиды и Афродиты, она догадалась бы держать язык за зубами, а не растрепала бы обо всем Зевсу. Или, по крайней мере, приложила бы максимум усилий, чтобы эгидодержец поверил именно ей, а не любимой дочери Афине. Может, зелье бы какое-нибудь приготовила…
Геката, в отличие от Гермеса, не была дурой. За все время, что он ее знал, она допустила всего одну ошибку — впустила в свой дом одного несчастного бога.
Ей следовало гнать Психопомпа поганой метлой — тогда, наверно, за ней не пришел бы Арес.
И Гермесу бы не пришло сотню лет вспоминать, как…
Вуаль скрывает лицо Гекаты, видны только пухлые алые губы:
— Визит Владыки — такая неожиданность, — ровный, спокойный, бархатный голос.
И чуть заметная пауза перед словом «Владыка», словно Гекате приходится напоминать себе о новом статусе Ареса. Уже почти тысячу лет новом, да.
— Не знал, что у тебя что-то… с этим, — Неистовый небрежно кивает в сторону Гермеса. Конечно, когда набросил на растерявшегося племянника сеть ковки Гефеста, можно и покивать. — Тебе же хуже.
В его словах, в улыбке, глазах — приговор, но кто рискнет его исполнить? В покоях колдуньи никого нет. Насколько силен бог войны в схватке один на один?
Губы Гекаты трогает усмешка.
Арес открывает рот и с хрипом втягивает в себя воздух. Втягивает и втягивает, словно не в легкие, а в желудок, и воздух в комнате приходит в движение.
И тут Гермес понимает, как именно они собираются проделать то, что собираются, и почему их уже никому не остановить.
Никому и ничему.
Ему, бестолковому, не стоило и пытаться в одиночку справиться с заговорщиками. Не стоило и пытаться преградить путь Войне, пожирающей мир.
Своим дурацким поступком он только поставил Гекату под удар!
— Она ничего не знает! — захлебывается криком Гермес. — Я ничего не сказал! Ничего!
Вихрь ненадолго стихает — изо рта Ареса доносятся слова:
— Гермес, все знают, что ты — трепло. Сейчас ты не скажешь, а завтра об этом аэды споют.
Он снова начинает втягивать в себя воздух. Цепи Гефеста, приковавшие Гермеса к ложу, натягиваются и звенят.
Геката стоит с загадочной улыбкой на губах, и непонятно откуда взявшийся ветер треплет одежду всех трех ее тел.
— Не надо! — кричит Гермес, у него не хватает духу на это смотреть. — Не надо! Я ничего не скажу, клянусь! Я ничего не скажу, не спою, не напишу и даже не нарисую, клянусь Стиксом! Я буду служить тебе…
Красиво очерченные губы Гекаты раскрываются для одного слова:
— Дурак.
— Согласен, — глумливо ухмыляется Арес, и вихрь из его рта захватывает и тащит Гекату вперед.
В бездонную пасть войны.
— Владыка вернется, — шепчет Геката, она все же теряет самообладание в метре от алчущей пасти. — Владыка вернется! Владыка вернется! Владыка Аид…
Два призрачных тела исчезают в бездонной пасти, третье следует за ними. Гермес в ужасе закрывает глаза — наверно, он будет следующим. Но ветер, несущий все и вся в бездну, почему-то стихает.
А жаль. Психопомп не уверен, что вправе жить.
— Давай, — хрипит он.
— Зачем? — глумливо хрюкает Арес — Ты же поклялся Стиксом служить мне.
Да, так все и вышло. Арес не придумал ничего лучше, как заставить Гермеса замаскироваться под Гекату и следить в таком виде за Персефоной. И ведь сообщницам своим не сказал! Как, собственно, они и не сказали ему про «шлем-невидимку».
Арес едва не лопнул от злости в первый же день, когда узнал, что Персефона пытается разыскать Аида. Кажется, он все-таки боялся его, своего подземного дядю. Настоящего Владыку Подземного мира. Владыку по праву, а не из-за нелепой записи в свитке мойр.
Когда столетние поиски увенчались успехом, Гермес оказался между Аидом и собственной клятвой Стиксом. Выдумывать, лавировать, изворачиваться и ждать — когда же он перейдет черту, когда холодные черные воды Стикса сомкнутся над его головой? И тихо ненавидеть проклятого Ареса, и отчаянно бояться смерти, и ждать, пока война поглотит еще кого-то из тех, кого он знал и любил.
Не будь он таким бестолковым трусом, нарушил бы клятву в первый же день. Пошел и рассказал бы обо всем Персефоне — может, тогда Геката не снилась бы каждую ночь. С чего бы ей сниться клятвопреступнику?
Нет. Гермес ощущал себя трусливым ничтожеством. Он панически боялся окунуться в воды Стикса, он отчаянно хотел жить — и проклинал себя каждый раз, когда видел в зеркале прозрачные глаза Гекаты.
Зачем, ну зачем он ее в это втянул? Пошел бы плакаться Гере — на Олимпе бы Аресу спасибо сказали. Хотя не рискнул бы он ее жрать — кишка тонка.
Где, кстати, Гера?..
Кажется, Гермес слишком глубоко погрузился в свои мысли и упустил что-то важное.
Гермес завертел головой — царица богов, с неприступным видом восседавшая на своем троне, куда-то исчезла.
