Увы, пардон, но ссать и родить нельзя погодить. Особенно когда подлый организм застал вас врасплох между сном и явью, да к тому же наступает по всем фронтам. Ну почти…
Под мерные затухающие колыхания подо мной рыхлой неустойчивой основы я в отчаянии исторг что-то среднее между криком неандертальца, достигшего оргазма, и воплем Робинзона Крузо, узревшего на горизонте корабль, идущий к острову:
— Ыы-х-ёёё!!! — экзистенциальный и вокальный выплеск сопровождался вполне реальной струёй, ударившей прямо в центр полумрака куда-то передо мной.
Облегчение и, чего скрывать, непередаваемое наслаждение настолько захлестнули меня, что я не сразу услышал раздающиеся буквально в метре от меня вопли.
— Бл@дь! Луговой! Совсем ох@ел?! Ты нас обоссал, падла, такая!
Кто-то из темноты попытался толкнуть меня в грудь, но не преуспел, и чтобы не попасть повторно под всё ещё не иссякающий фонтан урины, отскочил в сторону, продолжая материться.
— Ринат, чё за беспредел? Ты же базарил, что молодой дрыхнет и мы кайфово пошмаляем плана? А он ссыт, как фуцин, бл@!
— Да он походу надышался и берега попутал с непривычки, Зоха. Ты точняк нифель притаранил вместо нормального ганджубаса, вот его в нирвану и спровадило. Валим, пока актив не набежал!
— Не, Ринат, я этому фуцину вломлю. Он мне кожанку офаршмачил, козёл!
Снова из темноты ко мне метнулась тень. Процесс я свой уже завершил, поэтому, не дожидаясь, пока какой-то чувак меня отоварит, просто отмахнулся от него рукой, едва тот нарисовался в пределах досягаемости. И попал, что характерно. Ладонью. Но залепил качественно. Чуваку хватило: грохот от падения тела слился с возмущённым верещанием пострадавшего.
— Валим, Зоха! Валим! Косяк на столе не забудь! — в клубящемся мраке разверзся жёлтый прямоугольник, который поспешно пересекли две неясные тени, одна за другой.
Сквозняк, вызванный отрытой настежь дверью, за несколько секунд очистил помещение от тяжёлого спёртого духа. Череп ещё трещал по швам, но уже не столь критично. А главное, лёгкость после процесса освобождения мочевого пузыря во всём теле образовалась неимоверная.
Слегка пошатнувшись, я присел на край кровати. Да, да, то самое упругое непонятное основание, на котором я очнулся было всего лишь пружинной кроватью с ватным матрацем в комнате общежития на улице Воробьёвской, той самой, где я провёл когда-то одни из лучших лет моей жизни.
— Твою ж мать… — включив свет, я оглядел себя. Штаны были безнадёжно испорчены и привести их в порядок самому не представлялось возможным. Разве что отнести в ателье. Посреди комнаты весело желтела огромная лужа с характерным амбре, — и откуда во мне столько? — я на автомате открыл дверь хозяйственного шкафа у входа и обнаружил там на привычном месте ведро, швабру и тряпку.
Ничего не попишешь. Сам нагадил, сам и убирай. Не будешь же объяснять потом вернувшимся соседям, что это ты не по злому умыслу, а исключительно надышавшись сладковатым дымом анаши, спросонья решил пописать с кровати на пол, приняв комнату за… а кстати, за что я её принял-то? Сплошной туман в голове. Хорошо хоть не тошнит почти. И жрать охота. Одно радует, все мои способности на месте, а в темноте я не видел из-за одурманивающего действия наркотика. Вот же сподобился!
Простая незамысловатая работа по наведению чистоты привела мысли и чувства в относительный порядок. Я даже посмеялся слегка над обстоятельствами, заставшими меня врасплох после переноса. Надо же было такому случиться, чтобы я попал в своего аватара во время сна рядом с сомнительной парочкой наркоманов.
Хм, любопытно, кто эти субчики, что забивали на нашем столе косяки? Вроде бы такого случая в своём прошлом я не припоминаю. Голоса знакомые. Наверно это кто-то из однокурсников Мурата тут раскумаривался. Сам-то соседушка этой дрянью не баловался, но ключ от комнаты корешкам своим иногда давал, карамультук недоделанный, блин, туркменская его башка. А если бы обход замдекана устроил? Исключили бы на раз-два!
Нет, так-то соседи у меня хлопцы мировые. Все после армейской службы, оттрубившие по горбачёвскому приказу кто год, а кто и все полтора. Не то что я, лох педальный, два года от звонка до звонка. И у нас в комнате полный консенсус, дружба, жвачка и прочий интернационал. Четыре взрослых парня на двенадцати квадратных метрах. Ну как тут враждовать?
Я внимательнее огляделся вокруг. Ага! Всё, похоже, в порядке. Вещи и Сашки, и Володьки с Муратом на месте. Значит, я точно попал в эту реальность до 1993 года, так как, если память не изменяет, Саня женится летом 92-го и переедет жить в примаки к родителям жены.
Получается всё-таки довольно большой диапазон 1990–1992 годы. Блин, как же не вовремя я испортил штаны, придётся лезть за сменкой под кровать. Удобно, что ни говори, когда почти всё имущество в одном чемодане.
Так, что у нас тут? Две пары рубашек, бельё, носки. Свитер. Хм, а джинсы? Я же вроде ещё и джинсы носил. Или это позже? Вот и хвалёная память даёт сбой. Стоп, если у меня одни нормальные штаны, причём, судя по виду, те самые, которые скроены лично мной и сшитые по вырезке из журнала любимой мамой ещё до армии… Блин, это точно не 92-й. Они до него не дожили. Т-экс, вот я баран!
Мысленно отвесив себе подзатыльник, я вытащил из кармана студенческий билет и тут же метнулся к двум книжным полкам, прикрученным к стене над кроватью. Вот и зачётка.
Чего проще-то? Первая сессия в январе 91-го, вторая летом того же года, а дальше — пустые страницы. Бинго! Я где-то между июнем 1991 и январём 1992 года. Соседи все на месте, значит, со студенческой практики все уже вернулись, у меня единственные штаны…
Я пощупал батарею под подоконником. Холодная. С большой долей вероятности, Гавр Холмсович, здесь сейчас конец сентября — начало октября 1991 года. Ну, не бином Ньютона.
Советский Союз доживает свои последние месяцы, но формально беловежские плохиши ещё не пустили в распыл достижения 69-ти летней Империи Социализма. Мда… Чего-то какая-то каша в голове. Уж и не упомню, как оно там всё было-то в деталях. Даже деньги сейчас какие — и то, смутно. А всё потому, что надо было хоть немного подготовиться к третьей командировке.
Я пошарил по карманам и выудил старый потёртый кожаный гаманок — батино наследство, Царствие ему Небесное. И умилился. Тоненькая пачка ностальгических купюр с Ильичом: жёлто-коричневый рубль, парочка зелёных трояков, синяя пятёрка и даже три красные десятки. Странно, не помню ни фига. Интересно, много это или мало? Судя по обрывкам воспоминаний, сейчас деревянные теряют свою покупающую способность если не по часам, то по дням точно.
А это что? Я выудил из отделения для мелочи кривовато нарезанные желтоватые и синеватые листочки с едва различимыми проштампованными печатями и датами. Бл@! Это же талоны. На водку, сахар и, эти длинненькие зелёные, на питание в студенческой столовой…
Виват профкому, что не даёт сдохнуть от голода советско-российскому студенчеству! Если мне не изменяет память, то стипендия сейчас у Гаврилы лугового аж шестьдесят деревянных. Задротно-повышенная, ибо дембельская мечта о красном дипломе ещё вполне себе живуча и не потеряла актуальности. Правда, шестьдесят в октябре 91-го и та же сумма в январе 92-го — две большие разницы. Справедливости ради стоит сказать, что диплом пролетарского цвета я всё же получу со всеми полагающимися торжественными телодвижениями. На чём очередной гештальт благополучно и завершится.
Вот ведь оно что: оказывается, встречаться как с проблемами, так и с радостями более чем тридцатилетней давности заново не так уж и прикольно. Любопытно, но не воодушевляет.
Я последний раз сменил воду в ведре, сбегав в конец коридора, где располагался общий на весь этаж умывальник и кухня, и прошёлся тряпочкой в последний раз для очистки совести. Проветривание и влажная уборка сделали своё благое дело.
− Люговой! Кама са ва, брат! — неожиданно я услышал давно забытый голос из моей молодости.
