— Не врешь ведь, чтобы что-то скрыть?
— Не вру! — я и руку к груди прижала — дескать, хоть к детектору лжи подключайте.
Айх явно был разочарован:
— Бесы… кажется, я сделал ставку на то, чего ты дать не способна. А ведь эта информация мне в первую очередь и требовалась, — он подумал и добавил решительно: — Ладно, рассказывай дальше. Какие-то моменты должны выдать хотя бы природу твоей магии.
Нет, чтобы отпустить, раз сам надежду потерял. Но я продолжила, не видя другого выхода:
— Первую воспитательницу звали Ольга Михайловна. Она единственная, кто там до самого выпуска не уволился, хотя потом у нас воспитателя сменили. Со мной в комнате жили — если по порядку кроватей перечислять: Таня, Марина, Наташа… та-ак, Кира, Оля, снова Таня, еще одна Катя, а в другую сторону…
— Ты издеваешься? — он все-таки улыбнулся.
Я ответила честно:
— Растягиваю рассказ хотя бы до утра, айх. Это нелегкая задача.
— И все-таки пропусти эту чушь. Мне нужно понять эмоциональный фон, — он предупредил мою следующую реплику: — Не Наташи или Оли, а твой. Была ли ты заводилой или, наоборот, тихоней? Это, конечно, не даст ответы, если эмоции не были каким-то очень яркими.
— Я была… — я долго подбирала подходящее слово, — отстраненной, может быть. Сама скандалы не провоцировала, за компанию никуда не лезла, но если меня обижали — старалась отбиваться.
Он почему-то кивнул и махнул рукой, предлагая продолжать. Я еще какую-то невнятную белиберду вспоминала и видела — айху неинтересно. Больше он меня не останавливал, даже когда я по порядку вспоминала все школьные предметы. С тем же равнодушием он выслушивал и рассказ о том, как дети расклеиваются после того, как в детдом взрослые приходят — себе питомца подбирать. Я уже тогда себе это так назвала и уже тогда научилась не расклеиваться, но когда оказалась на рынке рабов, то сразу стало не по себе: мне как-то с детства казалось, что не должны люди других людей выбирать по любым признакам, это совершенно противоестественно. Уж лучше в одиночестве под забором сдохнуть, чем в этих торгах за первенство участвовать: «Гляньте, гляньте, тетенька, какое у меня платье чистенькое, а волосы светлые, и рахита нет — я вырасту очень симпатичной! Выберите меня!» Быть может, именно из-за этих детских ассоциаций мне и было так тошно, когда меня на рынке выставляли. Я, умеющая и желающая выживать в любых условиях, тогда даже всерьез рискнула жизнью, потому что не могла это терпеть и дальше…
Вдруг замолчала, осознав, что и не заметила, как начала какие-то личные переживания озвучивать. Возможно, это получилось по инерции — когда плетешь все, что в голову взбредет, лишь бы не обвинили в недостаточном усердии. Или это близость айха сказалась, хотя я не особенно болтлива, но в его присутствии таковой стала. Почувствовала себя неприятно от откровенности, ведь это не айх Ноттен, который даже улыбкой поддержит. А Ринс просто слушает, слегка наклонив голову, потеряв веру, что я все-таки скажу что-нибудь важное для него. Ему на эти застарелые терзания плевать с той же крыши, с которой он меня скинул.
— Извините, я ушла в сторону, — тем я закончила неожиданно для самой себя открытую тему. — Продолжать?
— Пока ничего важного не прозвучало, Катя, потому продолжай. Я успею убить тебя позже, если за семь ночей так и не прозвучит ничего любопытного. Кстати, твоя защита пропала, если интересно, — он помолчал, внимательно глядя в какую-то точку на мне, и через секунду добавил: — О, появилась. Она какая-то спонтанная, закономерно включается на страх или опасность. Но сейчас ты чего боишься?
Я пожала плечами, не зная ответа. И Ринс усмехнулся:
— Значит, включается и на вспышки ненависти. Говори, Катя, говори, пока я не начал думать о том, что уже пора на твое отношение как-то реагировать.
Через час перечисления ничтожных фактов своей биографии я не изображала зевоту, она вырывалась наружу, а глаза слипались. Это мы еще сегодня поздно разместились, и то рассвет кажется непреодолимой мечтой. Но я уже устала просто перечислять все подряд без малейшей реакции:
— Айх Ринс, будет проще, если вы зададите конкретные вопросы, потому что я не знаю, что вас может заинтересовать.
— Если бы я их знал, то давно бы задал. Видишь ли, Катя, до восхождения между белыми и черными магами почти нет разницы, даже в орденах проверки осуществляются на основе сопутствующих деталей. Вот именно этих деталей я и жду. Ладно, попробуем иначе — расскажи, как ты стала воровкой. Тебя заставили?
— Заставили, ага, — я усмехнулась. — Жизнь. Я могла поступить хотя бы в колледж, там часто выделяют места для сирот. И училась в школе неплохо, способна была и вуз потянуть, наверное. Но тогда я представила, как окажусь белой вороной среди совсем других людей, и поняла, что это не по мне. Выбор был простой: или жить здесь и сейчас, или еще годами терпеть.
Надо заметить странную особенность — айх Ринс ни разу не переспросил о значении какого-то слова, которое, по моим прикидкам, для него должно было быть неизвестным. Он только иногда опускал голову, затем задумчиво кивал. Видимо, у айхов какой-то продвинутый переводчик в голове — он транслирует значение не сразу, но все-таки как-то обозначает.
— То есть никто тебя не принуждал становиться преступницей?
— Да нет, — я тряхнула головой, отодвигая очередной приступ сонливости. — Это расхожий стереотип — мол, выбора нет. Всегда есть выбор, просто не всегда очевидный. А уж в том бизнесе и желающих предостаточно — ежегодно поставляются выпускниками госучреждений.
— Тогда что ты должна была терпеть?
— Жалость! — для меня его непонимание стало неожиданностью. — Представьте, каково это — учиться и общаться с детьми, которых одевают мама и папа, которые после пар бегут домой, где их ждут. Я знала эти взгляды. Самое простое, когда над тобой просто смеются, но чаще всего люди не смеются… И с этим чувством — что ты кому-то бельмо на глазу, которому даже помочь нельзя, а только жалеть издали — существовать невыносимо. Это я уже потом, после разговора с айхом Ноттеном, вдруг поняла, что сделала неверный выбор. Что тогда я должна была выбрать себя, а не мнение других людей или текущий момент, но… но теперь уже в прошлое не вернешься, если я не раздобуду здесь таких же ученых, но поумнее.
— Нет, это не то, — он снова перебил задумчиво. — Это не доказательство черной магии, а просто решение исходя из информации, которой ты на тот момент обладала. Я при той же дилемме выбрал учебу, а я абсолютный черный маг. Нет, это точно не признак…
— Ну, если и это не признак, тогда я уже и не знаю, о чем вам рассказывать.
Взгляд под повязкой снова остановился на мне, будто ленивое ожидание закончилось какой-то мыслью:
— Во сколько лет ты научилась читать, Катя?
— Не помню точно, лет в семь.
— Только в семь? — он явно был разочарован, а его разочарование обычно вызывает плохие последствия. — Почему так поздно? Ведь в твоем мире, как я понял, все грамотны, а книги доступны каждому?
Я развела руками, посчитав вопрос риторическим. Нормально, ничего не поздно. Как научили, так и научилась. Только лет с десяти я начала получать от этого удовольствие — тогда зачитывалась романами. Для меня это был побег от реальности, а не бесконтрольная жажда знаний, как бывает у некоторых. Да, читала я много, но никогда не бывала ботаничкой с извечной книгой в руках. Потому и смысла в его вопросах не видела. Как и он не видел — в моих ответах. Это было очевидно.
— Продолжай, Катя, что было дальше?
Заинтересовала его только Тамарка с ее сказками в тюремной камере. Он сделал почти тот же вывод, что и айх Ноттен:
— Вот тут признаки белой магии налицо, если от ее россказней всем действительно становилось легче. Даже у Тамарки они есть, а что у тебя? Ни единого признака, который можно было бы хоть за уши притянуть!
— Пожалуйста, не злитесь, айх Ринс, — я напряглась. — Я приложила все усилия, чтобы выполнить свою задачу.
