агентства, хозяйка раба – и недостойна даже горничной быть у какой-то там араны! Красавица Фредерика сан Вилена тут же стала куда меньше нравиться ей: вот ведь какая задавака. Чуть только расслабилась и получила надежду, как перестала видеть в Рене опытного сыщика, а видела только плохо одетую и неухоженную девицу. Ужасно неприятно!
Уходя, Фредерика ненадолго задержалась около картины.
– Какая потрясающая работа, – сказала она. - Эти оттенки чёрного… И такое демоническое лицо! Я бы не осмелилась повесить такое у себя в комнате. Он бы отовсюду смотрел на меня.
– Пустяки, - сказала Рена, – мы к нему привыкли как к родному. В конце концов, это просто портрет.
– Ну да, – со странной интонацией согласилась с нею Фредерика. - Могу я позвонить завтра и узнать, как идёт расследование?
«За такие деньги вы могли бы звонить трижды в день!» – едва не выпалила Рена.
Но лишь сдержанно кивнула.
Девушки на прощание пожали друг другу кончики пальцев. И горничная араны Гедеоны вышла. Рена глянула в окно: оранжевое такси ждало её у решётчатого забора напротив дома. Больше никого подозрительного рядом не было. Ах, где же, где же сан Котт! Как не терпится начать новое дело!
Судьба, воспользовавшаяся нынче телефонной связью, не могла подать ей сигнал о том, что она меняется, и довольно круто. А не то бы, наверное, дала бы пароходный гудок, возможно, даже не один.
Давно замечено, что ночная жизнь городов отличается от дневной столь же сильно, насколько крупные города отличаются от маленьких, южные страны от северных, а моря – от приусадебных прудов.
Деми давненько не отлучался из агентства так надолго. Ему приходилось выбираться урывками, с оглядкой: чтобы не привлекать внимание кредитно-долговых инспекторов. Он и забыл, как пахнет вечер после осеннего дождя, и как звучит ночной город, когда смолкает перезвон последнего трамвая и затихает гул фабрик и заводов.
Здесь, на окраине, дальше рабочих кварталов, где беспорядочно, словно накиданные в кучу папиросные и спичечные коробки, стояли крошечные фанерные домишки, воздух был особенно приятен. К нему примешивались ароматы дыма и жарящихся на углях немудрёных бедняцких лакомств: початков кукурузы, лука и в особенности голубей. Гитарный перебор или девичий смех иногда нарушали тишину.
Но у Деми в ушах всё стояли те самые песни с пластинки «Уличные танцы Викки Делира». Недаром же ноги вывели его именно сюда, в этот самый квартал на окраине. Здесь, единственный в своём роде, возвышался над хаотичными постройками трёхэтажный старый дом о восемнадцати квартирах. И именно здесь, на площадке под окнами, собралась местная молодёжь. Они уже не были теми босяками, которых помнил Деми по малолетству. Парни в чёрных узких брюках и белых рубашках, девушки в многослойных длинных юбках все давным-давно стали взрослыми и обзавелись семьями. Но вместо них теперь стояли другие. По большей части уже не те счастливые нищие. Нет, здесь теперь ошивались карманники, игроки, обиратели и мелкие сошки, принадлежащие крупным группировкам. Настоящих детей пыли, кто жил лишь музыкой да танцами, ловя на мостовых монетки, брошенными прохожими, тут было немного.
Но они тоже пришли ждать. Стояли, освещённые двумя большими уличными фонарями, глядя на балкон второго этажа. Как и пятнадцать, двадцать, тридцать лет назад, ещё до появления Деми на свет, они терпеливо ожидали, пока не выйдет старая женщина.
Она зажжёт керосиновую лампу, не торопясь закурит трубку и заведёт ручку старинного граммофона. А потом сядет в кресло-качалку и будет курить, глядя в пространство перед собой. Деми знал, что она уже много лет как слепа и глуха, но каждую неделю, едва стемнеет, она выходила на балкон и включала музыку. Даже зимой, даже в проливной дождь – тогда она брала с собой огромный старый зонт. Далеко не во всякий день девушки и парни приходили танцевать, но старуха оставалась верна своей привычке.
Как и сегодня.
Уличный оркестр, давным-давно ушедший в небытие, зазвучал над улицей. Голос Викки Делира запел песню – весёлую, полную озорства и задора. «Кто не танцует в нашем круге, – насмешливо подпевал ему хор, – кто не танцует так, как мы, тем страшная грозит опасность – сорвём с них юбки мы, сдерём мы с них штаны!»
– Эйя! Ты хорошенький, диа!– спросила какая-то девчонка, заглядывая Деми в лицо. – Пойдёшь танцевать со мной?
Она даже взяла его за руку, потащила в круг, но у него не было настроения. Высвободившись, он подошёл ближе к дому.
– Эйя. Кого я вижу!
– Эйя-хо, Микки. Как она поживает? Приносят ли ей табак, кофе и керосин? – спросил он у парня, стоящего у подъезда спиной к дверям. – Есть ли у неё хлеб и масло?
– Она никогда ни в чём не будет нуждаться, – ответил парень, и Деми хлопнул в ладоши.
Это должно было означать радость. Которой он, впрочем, не испытывал. Куда уж там: совесть мучила его куда больше.
– У меня сегодня немного: десятка, – сказал он, протягивая парню деньги. - Но скоро я принесу ещё.
– Она не примет от тебя ни полкружочка, – ответил парень, показывая ноготь мизинца.
– Но примет от тебя. Купи ей еды, хорошей еды. И… Микки, - Деми дважды щёлкнул пальцами, хотя и видел, что парень внимательно слушает. – Она не появлялась?
Ему не надо было пояснять, о ком зашла речь. В свете уличного фонаря, падавшего на них с той стороны площадки, Деми увидел, как скривился Микки.
– Если она появится, ей лучше держаться отсюда подальше. Андреа – святой человек, и только вы двое, ты и твоя тётка, сумели обидеть её настолько, что она не желает вас знать, - и парень взмахнул руками, словно отгоняя от себя мух.
Деми так и вспыхнул от обиды. Уже сколько лет прошло, как он терпит её, и всё никак не может привыкнуть.
– Святые могут признать, что человек имеет право на ошибку. Но мне теперь уж никогда ей этого не доказать. Бог отнял у Андреа уши и глаза, а у сердца нет запасных, - сказал он, подлаживаясь под речь Микки.
А голос Викки Делира всё так же звучал, манил танцевать всё новых молодых людей и девушек. Деми залюбовался ими
