Надо принять ванну, а потом позвонить в кофейню. Рассказывать кому-либо что-либо не придется. Всякий поймет, как сильно я травмирована. Могла все забыть. Я и забыла все. Забывала прямо сейчас. Мои ноги, лицо и рана на груди удержат кого угодно от попыток заставить вспомнить нечто, явно ужасное. Иоланда, должно быть, вышла; иначе она бы услышала текущую в ванной воду и поднялась удостовериться, что со мной все в порядке. Она должна знать о моем исчезновении, она поняла бы, что в обычный день я уже несколько часов как ушла бы в кофейню, а не набирала бы здесь ванну.
Она знает, что я пропала.
Что я…
Не было нужды что-либо вспоминать или о чем-либо думать. Я могла просто стоять под целительными лучами солнца. Меня успокоило отсутствие Иоланды. Вопросы, потрясение, сочувствие… не сейчас. Ее сочувствие напоминало бы о… Меня успокаивало, что никто не помешает мне закончить забывать.
Ванна уже должна бы наполниться. Теперь, когда солнце начало делать свое дело, я хотела быть чистой. На это могло уйти все имеющееся мыло, и следовало принести металлические губки из кухни. Платье я собиралась сжечь, и неважно, откуда оно взялось. В жизни бы такое не выбрала. Я не могла представить, почему ношу его. Когда я снова буду чистой и оденусь в собственную одежду, позвоню в кофейню, скажу, что вернулась домой. Что я дома и в безопасности. В безопасности.
Когда я отвернулась от окна, внимание привлек белый прямоугольник на кухонном столе. Это оказался мой блокнот, обычно обитавший за телефоном. На нем было написано:
«До свидания, мое Солнышко.
Константин»
Все было, в конце концов, не так уж и плохо, если бы не две вещи: кошмары – и тот факт, что рана на груди никак не заживало.
Вздор, конечно. Если бы я могла посмотреть правде в глаза, то поняла бы – нет причин, чтобы все не было плохо.
Думаю, я не понимала, как тяжело мне было тем первым утром. Я приняла ванну раз, потом другой. (Господи, благослови хозяек с ненормально огромными водонагревателями!) Я вымыла волосы трижды во время первой ванны и дважды – во время второй. Горячая вода, мыло и шампунь причиняли адскую боль – но это была чудесная, человеческая, нормальная, непотусторонняя боль. Одеться оказалось не слишком трудно, потому что в моем гардеробе состоят мягкие, приятные и удобные вещи, но найти туфли и носки, которые не создавали бы ощущения, будто ноги режут на части, оказалось непросто. Затем я выпила чашку очень крепкого чая, и на кофеиновом подъеме почти убедила себя, что чувствую себя почти нормально, а если так, то и выглядеть должна почти нормально.
Дудки.
В последний момент я раздумала сжигать платье. Я кинула его в тазик вместе со всякой чепухой для ручной стирки, а потом повесила в углу и подставила миску, чтобы с него не капало на пол. Стекавшие мелкие капли подозрительно напоминали кровь, и от этого мне сделалось так дурно, что я на нервах чуть было все-таки не сожгла его. Но не сожгла.
Вот белье, бывшее тогда на мне, я все-таки спалила. Похоже, мне просто нужно было что-то сжечь. Я вынесла его – чуть ли не на цыпочках, прячась в тенях, как будто делала нечто противозаконное, на чем меня могли поймать – и запихнула в пепел и щепки на кострище в саду Иоланды. Мои руки тряслись, когда я чиркала спичкой, но в этом мог быть виноват и кофеин. Белье сгорело удивительно хорошо для нескольких лоскутов ткани, как будто мое желание испепелить что-нибудь разжигало огонь.
Ту записку я засунула в ящик, чтобы не видеть ее и не думать о ней. Или о том, кто написал ее.
Ключ от дома – бывший нож – лежал на куче книг возле дивана. Он бросился мне в глаза среди прочих вещей, когда я смогла принять вертикальное положение. Всей этой ерундой – мытьем раз, мытьем два, заправкой кофеином, сжиганием вещей – я занималась, лишь бы не решать, что делать с ним. Нет, лишний ключ от дома особой проблемы не составлял. Но этот ключ раньше был карманным ножом. И сейчас обязан им быть. И мне не хватало моего ножа. Я хотела вернуть его. А сделать это можно было только одним способом, то есть напомнить обо всем, что я пыталась забыть. Я вернулась в мир, где пекла булочки с корицей и была маминой, а не папиной дочкой. И хотела здесь и остаться.
Я уже открыла все окна и дверь на балкон: хотелось как можно больше свежего воздуха. Я намеревалась устранить даже тень любого запаха, который могла принести прошлой ночью. Укрывавшее меня одеяло отмокало в бадье. Я вычистила каждый дюйм дивана щеткой, которая и с броненосца содрала бы шкуру. Подушка, которой касалась моя голова, была обработана пятновыводителем и ждала сушки.
Я стала на балконе с закрытыми глазами и позволила солнцу и мягкому бризу омыть меня, наполнить. Я услышала – почувствовала – как шевелятся и шелестят листья на моем дереве. Бабушка учила, что после работы с магией за собой нужно убрать. Это сродни стирке (или сожжению) одежды или обработке диванной подушки пятновыводителем.
Я вернулась в комнату, взяла ключ от дома, который не должен оставаться ключом, и стала на колени на полу, в лучах солнца, достаточно близко от балконной двери, чтобы чувствовать ветерок из сада.
На этот раз все получилось так просто! Я почувствовала изменение, почувствовала, как суть предмета перетекает из ключности в ножевость. Все равно как тесто месить – чувствуешь, как вещь под твоими руками становится тем, чем ты хочешь ее видеть, как она отвечает тебе, как меняется в результате твоих усилий. Твоей силы. Твоего знания. Не понравилась мне эта легкость.
Но я была рада получить обратно свой нож. Он лежал в моей ладони, такой же, как всегда.
– С возвращением, друг, – прошептала я, и не собиралась чувствовать себя глупо оттого, что разговариваю с ножом. Возможно, эта фраза адресовалась и мне самой.
Затем я положила нож в карман и пошла искать благовония. Никогда не использую их в своей пекарской жизни – предпочитаю запах свежего хлеба, – но есть такие штуки, которые дарят люди, когда ничего о тебе не знают, но желают облагодетельствовать. Тетка Эдна, еще одна мамина сестра, каждый год на одно из солнцестояний дарит мне пакет благовоний – последний писк моды на данный момент. Посему в глубине шкафа они должны были найтись – и нашлись. Я зажгла палочку «Мировой гармонии с жасмином», поставила ее в стакан и произнесла слова, которым научила меня бабушка. Их не пришлось вспоминать, слова были рядом, как мое дерево.
Затем я позвонила в кофейню сказать, что вернулась – и разверзся ад. Особенно после того, как мама, узнав, что машины у меня больше нет, примчалась на квартиру подвезти и впервые меня увидела.
