После того как я переезжаю через Фор-ривер, последние дома исчезают, дальше идут поля и ферма за фермой с милыми домашними названиями «Мидоу лэйн», «Шипс-бэй», «Уиллоу крик». Такие места созданы для того, чтобы печь маффины и снимать с молока свежие сливки для масла. Но большинство ферм принадлежат крупным корпорациям, в них держат домашний скот, и часто там работают сироты.
Мне всегда нравилось бывать здесь, но сейчас в темноте мне немного не по себе, и я не могу отделаться от мысли, что, если напорюсь на патруль, здесь, на открытом месте, мне будет не спрятаться. За полями виднеются темные силуэты амбаров и силосных башен, какие-то совсем недавно построены, какие-то вот-вот рухнут и стоят, словно вцепившись зубами в землю. В воздухе витают сладкие запахи зарождающейся жизни и навоза.
Ферма «Роаринг брук» расположена почти на самой юго-восточной границе Портленда. Она заброшена — много лет назад пожар уничтожил половину главного здания и оба элеватора. До фермы еще минут пять езды, но мне кажется, что я за громкими песнями сверчков начинаю различать какой-то ритм. Пока трудно сказать — действительно это музыка или я ее только воображаю, или же это мое сердце снова начало усиленно колотиться в груди. Через некоторое время я понимаю, что не ошиблась. Еще до того, как я доезжаю до узкой грунтовой дороги, которая ведет к амбару или, точнее, к тому, что от него осталось, в ночном воздухе возникают и кристаллизируются, как капли дождя в снежинки, звуки музыки.
И мне снова становится страшно. В голове у меня одна мысль: «Это неправильно, это неправильно, это неправильно». Тетя Кэрол убила бы меня, если бы узнала, что я сейчас делаю. Убила бы, или сдала в «Крипту», или в лаборатории на процедуру до срока, как сдали Уиллоу Маркс.
Я спрыгиваю с велосипеда и вижу поворот на «Роаринг брук», возле которого в землю врыт большой металлический знак «СОБСТВЕННОСТЬ ПОРТЛЕНДА. ПРОХОД ЗАПРЕЩЕН». Я откатываю велосипед в лесок возле дороги, до самой фермы еще пятьсот — шестьсот футов, но я не собираюсь туда на нем ехать. И на цепь пристегивать я его тоже не буду. Мне даже думать не хочется о том, что случится, если в этих местах будут проводить ночной рейд, но если это все же случится, я не намерена возиться с замком. Надо будет действовать четко и быстро.
Я обхожу знак «ПРОХОД ЗАПРЕЩЕН» и иду дальше. Кажется, я постепенно набираю опыт в игнорировании подобных знаков, если вспомнить, как мы с Ханой перемахнули через ворота в ограде лабораторного комплекса. Впервые за долгое время я вспоминаю тот день, и сразу у меня перед глазами возникает Алекс, то, как он стоял на галерее для наблюдения и смеялся, откинув назад голову.
Надо сосредоточиться на окружающей обстановке, на яркой луне, на полевых цветах у дороги. Это поможет загнать внутрь подступающую тошноту. Я не понимаю, что погнало меня из дома, почему мне захотелось доказать, что Хана в чем-то там не права, и я стараюсь не думать о том, что спор с Ханой — это только повод. Последнее тревожит меня больше всего остального.
Возможно, где-то в глубине души мне стало просто любопытно.
Но сейчас я совсем не испытываю любопытства. Я испытываю страх. А еще чувствую себя дурой.
Фермерский дом и амбар расположены между двумя холмами в своеобразной мини-долине, поэтому я сам дом еще не вижу, но музыку слышу, и она звучит все громче и отчетливее. Ничего подобного я в жизни не слышала. Это совершенно не похоже на приглаженную и причесанную разрешенную музыку, которую скачивают из перечня разрешенных развлечений или играют в «ракушке» на официальных летних концертах в Диринг-Оак-парке.
У исполнительницы песни прекрасный, похожий на густой мед голос, он так быстро меняет тона и полутона, что у меня начинает кружиться голова. А звучит голос на фоне странной и дикой музыки, но она совсем не похожа на вой и скрежет, который сегодня Хана слушала на своем компьютере. Правда, определенное сходство в ритме и мелодии я все же улавливаю. Та музыка была металлической и внушала ужас. А эта печальная, она накатывает и стихает, подчиняясь своим собственным правилам.
Такие же чувства я испытывала, наблюдая за тем, как в сильный шторм огромные волны набрасываются на доки, хлещут о причалы, обдают их белой пеной, и у меня от этой мощи перехватывало дыхание. Именно это происходит, когда я поднимаюсь на вершину холма и передо мной открывается вид на разрушенный фермерский дом, а музыка набирает силу, как волна, перед тем как обрушиться на берег. Я цепенею и не могу дышать от этой красоты. Первые секунды мне даже кажется, что я действительно вижу внизу океан. Со стороны барака льется свет, и море людей раскачивается и танцует, словно изгибающиеся тени вокруг костра.
Почерневший после пожара амбар как будто вспорот, и все его внутренности выставлены напоказ. Остались только три стены, фрагмент крыши и платформа, на которой раньше, видимо, хранили сено. Вот на ней-то и играет группа. Тонкие гибкие деревца уже повырастали на полях. Старые деревья, абсолютно лишенные веток и покрытые белесым пеплом, тычут в небо уродливыми пальцами.
В пятидесяти футах за амбаром тянется низкая черная полоса — за ней начинаются неконтролируемые территории. Дикая местность. С такого расстояния пограничное заграждение разглядеть невозможно, но мне кажется, что я его чувствую, кажется, что я могу ощутить в воздухе электрическое напряжение. Возле пограничного ограждения я была всего несколько раз в жизни. Один раз много лет назад вместе с мамой, она хотела, чтобы я послушала, как звучит электричество. Напряжение было таким мощным, что казалось, от него гудит воздух и получить электрический удар можно, даже если стоишь в четырех футах от ограждения. Мама заставила меня пообещать, что я никогда в жизни до него не дотронусь. Она рассказала мне, что, когда процедуру исцеления только сделали обязательной, некоторые люди пытались убежать через заграждение. Они не успели ничего сделать, только прикоснулись к проволоке и тут же зажарились, как бекон. Я точно помню ее слова: «зажарились, как бекон». После этого я несколько раз бегала с Ханой вдоль границы и всегда старалась держаться не меньше чем в десяти футах от заграждения.
В амбаре кто-то установил колонки, усилители и даже две большие прожекторные лампы. Благодаря этим лампам тех, кто танцует возле платформы, можно рассмотреть во всех подробностях, они как бы гиперреальные, а все остальные погружены в темноту и едва различимы. Песня заканчивается, и толпа ревет, как океан.
«Они, наверное, подсоединились к сети какой-нибудь соседней фермы, — думаю я. — Это глупо, я никогда не найду здесь Хану, слишком много людей…»
