— Вы еще спросили, сколько у меня простыней, — наморщилась Лоринетта. Казалось, ей было важно, чтобы я ей поверила. Почему? Потому что играло роль или просто являлось правдой? — И записали. А потом зашла Роза. Я подняла голову, но так, не выпрямляясь, а Роза посмотрела на вас и ударила вас по голове. Вы упали. Выронили перо и осели. Я потом его подняла. — Она помолчала. — Я убежала сразу же за Розой. Очень боялась, что меня кто-то заметит и подумает на меня.
Самый очевидный вопрос, который я могла бы задать: зачем это Розе. Но Лоринетта не могла знать зачем, стало быть, соврала бы. Можно ли верить тому, что я услышала? Одновременно и да, и нет. Роза была со мной в подвале, она могла меня закрыть, и этот глупый поступок сочетается с нелепым на меня нападением.
Для чего? Но есть еще один немаловажный момент.
— Роза обычно в кухне, — скептически заметила я. — Или ты врешь, или с кем-то ее перепутала.
Была ли у меня шишка? Уже не проверить.
— И чем она могла меня ударить?
— А теркой, — Лоринетта подалась вперед. Она кусала губы, тут же их облизывала. — Они там всегда лежат. Потом положила ее на место. Я не перепутала, сестра. Точно нет. Я удивилась, с чего бы Роза зашла, подумала, что она вас ищет.
Терка, деревянная лопатка для стирки, тяжелый предмет, но чтобы им убить, нужна сноровка. Чтобы убить, нужна не просто сноровка, потому-то убийства на бытовой почве, в состоянии опьянения, происходят намного чаще, чем разрекламированные писателями и сценаристами «наследственно-любовные бредни»…
— У всего есть причина, — протянула я и откинулась на спинку кресла, сделав вид, что вранье меня утомило. Розе незачем меня бить, если только сестра Шанталь не начала копать что-то еще до того, как я оказалась в ее теле, и более того — нарыла и дала Розе об этом знать. — Вернемся к тебе, Лоринетта. К твоей собственной лжи. Почему ты здесь, ты не ответишь. Может быть, сама не понимаешь до конца. Консуэло, — я хмыкнула, — ты оговорила ее, но здесь причина понятна. Вы с ней не в ладах.
Что еще мягко сказано. Чтобы убить, нужна не просто сноровка, но это в моем человеколюбивом времени, а здесь? Каждая драка может закончиться чьей-то смертью, бьются женщины не на жизнь.
— Я никого не оговаривала, сестра. Консуэло сказала, что поможет сбежать, если я возьму для нее эти деньги. Эта богемка умеет врать как никто другой. И ей верят, — добавила Лоринетта с обидой, а я подумала — в этом она права. Консуэло к себе располагает.
Я закусила губу. Трудно разговаривать с человеком, чье поведение не поддается разумному объяснению. Трудно, но надо, потому что это не драка невесты с подругой на свадьбе и не бессмысленная кража копеечной ерунды из сумочки коллеги по работе. У меня нет заключений врачей о тяжести телесных повреждений, нет записи с камер наружного наблюдения, нет показаний незаинтересованного лица, как-то: приемщика в ломбарде или покупателя с «Авито». Логика Лоринетты сообразна эпохе; она готова идти на риск по просьбе человека, которого ненавидит, и здесь «ненависть» — тоже продукт времени, не громкое слово про соседа, который вечно ставит машину не там, занимая чужое место. Лоринетта может уйти, но не может. Что это напоминает? Все те же мои незабвенные судебные заседания и разводы, которые никогда не случаются. И заявления, которые недописываются, и вызовы скорой, но уже не к избитой жене, а мертвецки пьяному мужу.
Времена меняются, люди нет.
— Ты считаешь, что я выгоню тебя. Нет, — сказала я, и лицо Лоринетты вытянулось, а в глазах заблестели слезы. — Ты останешься в монастыре, в прачечной, до тех пор, пока за тобой не явится твой отец. — Она добивалась обратного — что же, я предлагала ей пересилить саму себя. — Или пока ты не поймешь, что ты совершенно свободна. Хочешь идти — уходи.
Пытаться объяснить ей, что жизнь ее, что не все так ужасно, как рисует молва и, возможно, история, бесполезно. Дробью в слона. Из пушки по воробьям и еще триста разных пословиц и поговорок, которые точно отразят суть усилий, что придется мне приложить. Может быть, первым уйдет кто-то другой, по своей воле, без скандалов, но, может, и нет — и тогда, вероятно, но очень неточно, я найду для женщин другие слова. Если сочту нужным, если это будет того хоть немного стоить.
— Уходи, — приказала я. — Иди каяться. Две недели, ты знаешь за что?
Лоринетта опустила голову и не ответила. По щекам ее бежали дорожки слез.
— Ты пыталась украсть то, что прихожане пожертвовали Милосердной. Под крышей Дома святого. Из святой чаши. Ты согрешила мыслями, согласившись, и деяниями, придя сюда. И завтра же явишься на исповедь к отцу Андрису и расскажешь ему о своих грехах.
А было ли что рассказывать отцу Андрису сестре Шанталь? Что знает священник из того, что неизвестно мне? Дверь за Лоринеттой закрылась, я сидела, смотря в окно и не видя, что там происходит. Но там и не творилось ничего — тишина, покой, как и должно быть в таком святом месте.
Я могла частично проверить слова Лоринетты. Я выждала, пока она уберется достаточно далеко, и отправилась в прачечную. Ночью она пустовала — огромное гулкое помещение, влажное, как тропический лес, душащее с порога вонью и сыростью. Плеск воды под моими ногами показался мне оглушающим.
Я прошла в закуток, о котором говорила Лоринетта. Книгу я тоже знала, но записи в ней делала сестра Аннунциата. И да, в каморке лежали и выстиранное белье, и терки для стирки, и стоял покосившийся столб из тазов. Помещение не больше ванной комнаты в обычной квартире, забитое и заставленное, кошмар человека, которому физически плохо от недостатка пространства вокруг.
Я зажгла кресалом огарок свечи, открыла книгу. Последние записи были сделаны рукой сестры Аннунциаты, я начала листать назад. Даты сестра Аннунциата не ставила, я могла ориентироваться только на почерк. Оно, не оно? Я поднесла свечу ближе. Нажим немного другой, мой нажим, то есть сестры Шанталь, и буквы она пишет так же, «простыни госпожи Миаль — 12 штук, простыни господина Пуатье, трактирщика — 24 штуки, испорчено: 3». С чего бы сестре Шанталь вносить записи о белье? Я пролистала еще несколько страниц, и тут меня осенило. Разгадку дал почерк сестры Аннунциаты, когда я всмотрелась в него более тщательно. И то, что в день, когда я оказалась в монастыре, она не явилась и не вмешалась, дало еще большую почву для подозрений. Сестра Аннунциата так уверенно дополняла свою ежедневную винную дозу, что предпочитала в определенной кондиции не показываться никому на глаза, опасаясь получить свою порцию покаяния. Записи, сделанные ее рукой как раз перед тем, как дежурство принимала сестра Шанталь, плясали по строчкам как цыгане в кабаке.
Я закрыла книгу, посмотрела, где примерно возилась с бельем Лоринетта, затушила свечу. Ничего, что могло бы сказать мне — она солгала. На этот раз сказала правду? И не стоит искать веских причин. Люди, которые делают трагедии из сломанного ноготка и считают, что жизнь кончена потому, что въезды-выезды в Турцию ограничены, имеют свои мотивы, знать, что они у кого-то имеются, не равно принять их и попытаться понять. Ни к чему. Был один человек, чьи мотивы мне хотелось бы знать досконально — я сама, сестра Шанталь Готье. Та, которую почему-то хотели убить уже дважды.
Я остановилась на пороге прачечной. Убить ли? Не перегибаю ли я палку, что вот-вот сломаю ее? «Я ненавижу», «он мой враг» — я иду по пути слишком сильных эмоций, не соответствующих истине, и слов, которые значат не то, что под ними подразумевают. Может, все проще, и это означает — «выместить зло»? Ни больше, ни меньше, как и делают это женщины здесь почти ежедневно друг с другом? Как ребенок, споткнувшись, бьет коробку с игрушками, потому что считает — вина ее?
Мне хотелось выйти на воздух, посмотреть на ночное небо, почувствовать ветер, прилетевший к нам с побережья, вдохнуть полной грудью морскую соль. Но я пошла в свой кабинет, кусая губы и думая — до боли в висках. Мне надо отправиться в келью и попытаться уснуть, но я знала, что не смогу, буду ворочаться с боку на бок, ловить воспоминания — не мои, смешивать их с чужими обрывками мыслей. В кабинете у меня был документ, даже два документа. Бумаги, то, что сейчас давало мне ниточки, спорные, тонкие, готовые порваться в любой момент, но написанному верить мне проще, чем сказанному.
