сквозь зубы.
Ушел. Ушел. Ушел.
И правильно.
И хорошо.
Так лучше и для меня, и для него. Для нас обоих.
А теперь, Три тысячи триста вторая, выкинь его образ из головы, выдерни из сердца ростки ненужных, опасных чувств и живи дальше. Своей пустой, никчемной жизнью.
Когда в серой дождливой дымке проступили очертания знакомых палаток, я испытала и горечь, и облегчение, и глупую затаенную надежду.
А вдруг он все-таки не…
Нет. Не надо. Не обнадеживай себя, иначе в последствии будет мучительно больно. Так больно, что ты развалишься на части и больше не соберешь себя воедино.
Несмотря на тоскливые думы, я была рада слезть с лошади. Хотелось скорее добраться до постели и рухнуть в нее без сил.
— Госпожа, горячий обед? — Стоило спешиться, ко мне подбежал повар. — Мясное рагу. Только-только с огня.
Я нетерпеливо тряхнула головой.
Скорее к себе, под крышу, скрыться от ветра и мороси, от посторонних глаз. Быстрее. Пока окончательно не расклеилась.
Мокрая земля хлюпала под ногами. Высокая трава оставляла на юбке темные пятна. Прижимая к себе сумку с артефактом, я распахнула полог шатра и… резко вздохнула.
Он был там.
Сидел, скрестив ноги, на волчьей шкуре и смотрел на меня из темноты.
Я замерла на пороге и прикрыла глаза, охваченная внезапным приступом счастья.
Он здесь. Здесь. Здесь.
Слившись в одно бесконечное слово, в голове раздавалось: «Здесьздесьздесьздесьздесь…»
Я не могла пошевелиться. Не могла заговорить. Меня била сильная, неконтролируемая дрожь.
Не ушел.
Остался.
Почему?
Взяв себя в руки, я шагнула в глубь палатки.
Э’эрлинг следил за мной молча, из-под сведенных бровей. Без единого слова он наблюдал за тем, как дрожащими пальцами я расстегиваю мокрое платье, спускаю чулки, избавляюсь от белья и натягиваю на горящее в лихорадке тело сухую чистую одежду.
— Я не ушел, — сказал он наконец, и в его напряженном голосе мне почудился вызов.
— Вижу. — Мой тон был холоден, лицо застыло равнодушной маской, но под этой маской я кричала от радости и скулила от безысходности.
Остался. Но разве это что-то меняет? Это было как рубить гниющую руку по частям. Мне придется вернуться в Цитадель, и взять его с собой я не смогу даже в качестве трофея. Слишком опасно.
— Хотя ты меня и прогнала.
— Не прогнала, а отпустила.
Я стояла к Э’эрлингу спиной, притворяясь, что ищу что-то на столе, ибо так было легче. Не видеть его лица, упрека в глазах, мучительной красоты черт.
Жар усиливался. Я чувствовала, как щеки пылают чахоточным румянцем, как на лбу и висках выступают капли ледяного пота, слышала частые тяжелые удары собственного сердца. Ноги подгибались. Теперь я цеплялась за стол, чтобы не упасть на землю мешком.
— Отпустила, — хмуро процедил за спиной Э’эрлинг. — А я не отпустился. И раз уж я больше не пленник, то сам решаю, что мне делать, куда идти и где оставаться.
С протяжным вздохом я принялась растирать ноющую грудь.
О Многоликая, почему с ним так сложно?
— Ты можешь остаться здесь, мы все равно скоро уйдем.
— А я уйду с тобой.
Я почти увидела, как он упрямо выпятил подбородок. Мысленно я взяла в руку тупую ржавую пилу и приставила к своему запястью. Зажмурилась.
— Я не хочу этого. Ты мне не нужен.
Вот. Сказала. Как в пропасть рухнула. В черную зловонную бездну.
Несколько секунд по ушам била пронзительная тишина, а потом…
— А мне плевать! — закричал Э’эрлинг.
В этот момент я почувствовала, как силы мне отказывают. На меня нахлынула чудовищная слабость. Колени обмякли, рука, опирающаяся на стол, подломилась, и я начала заваливаться набок, уплывая во тьму.
«Надо возвращаться. Надо скорее уходить, — одна и та же мысль бултыхалась в мутном киселе моего разума. — Времени нет. Совсем нет».
— Пожалуйста, Триса, выпей, — раздался рядом знакомый голос, и мою голову аккуратно приподняли, придержав за затылок. — Тебе станет легче.
В ноздри ударил запах трав. К губам что-то прижалось. Край глиняной кружки? Кружку наклонили, и в рот потекла теплая жидкость, осевшая на языке привкусом липы, подорожника, мяты.
— Вот так, молодец.
Голос Э’эрлинга дрожал, как натянутая струна, и я позволила себе поверить, что это от беспокойства. Его руки были нежными и заботливыми. Он удобно устроил меня на подушке и принялся обтирать горящий лоб тряпкой, смоченной в холодной воде.
Когда мне было плохо, я всегда ухаживала за собой сама. Всегда скрывала свою слабость, потому что никому не могла довериться полностью. Даже в детстве была лишена наивной веры в бескорыстную доброту. В Цитадели нас учили: откроешь уязвимое место — найдется тот, кто в него ударит.
Доверяла ли я Э’эрлингу настолько, чтобы вот так лежать перед ним беспомощной?
А разве был у меня выбор?
Даже сейчас сердце сжималось от страха, что моей слабостью воспользуются. Слишком я привыкла, что кругом враги.
Но Э’эрлинг не был врагом, не искал, куда вонзить нож, а, наоборот, пытался облегчить мои страдания.
Если бы за годы жизни в Цитадели я не разучилась плакать, мои глаза заблестели бы от слез, потому что… это было ошеломительное открытие, почти невыносимое: один человек может заботиться о другом. Просто так. Не из выгоды, а из… Любви? Нет. В моем случае — нет. Из привязанности. Из симпатии.
— Когда она очнется?
В палатке был еще кто-то, и Э’эрлинг обратился к нему. Слабость не давала мне открыть глаза, но я узнала голос Канаэ Лиэ, целительницы из нашего отряда.
— Это не простая болезнь, иначе мои отвары уже давно поставили бы ее на ноги. Что-то другое.
— Что?
Мне показалось, что Э’эрлинг необычайно взволнован. Его рука, обтирающая мой лоб, дрогнула и, похоже, сжала тряпку чересчур сильно, потому что вода потекла по моему лицу и собралась лужицей в уголке глаза.
Стало неприятно. Поморщившись, я завозилась на своей подстилке. Влагу тут же промокнули сухой тканью.
— Не болезнь. Проклятье, — предположила Канаэ. — Темные чары. Надо опросить тех, кто сопровождал ее на задании.
Нет! Нельзя!
Тогда все узнают, что я не в порядке!
Испуганная, почти готовая удариться в панику, я попыталась вырваться из оков своего недуга и помешать тому, что они задумали, но смогла только протестующе замычать.
— Ей хуже? — забеспокоился Э’эрлинг.
Нет! Не смейте! Не говорите никому о моем состоянии!
— Тише, Триса, тише, мы найдем, как тебя вылечить.
К моему удивлению, он начал гладить меня по волосам, а потом лег рядом, обняв за талию.
В груди выросло болезненно-сладкое чувство, которому я не смогла
