Сидеть дома с матерью и ее очередным «другом» — нет, это было выше моих сил! Остатки накоплений были потрачены на отдых в Казани. Вернувшись без копейки денег, я принялась искать работу.
На столе валялась исчирканная маркером очередная газета с объявлениями по найму. Чашки от кофе оставили на ней коричневые круги. Улов практически равнялся нулю. Для очистки совести я еще раз взяла газету в руки.
«От 18 до 25 с хорошими внешними данными…» На днях мне исполнялось двадцать шесть, и внешними данными похвастаться я не могла. «Ждем молодых и креативных…» Увы! Креативности в себе я тоже не ощущала. Таким образом, даже на прежние двести рассчитывать не приходилось. В лучшем случае меня принимали стажером без зарплаты, без всяких гарантий… Стоп! А это что за ерунда?
В задумчивости я пролистнула газету до рубрики «Разное» — уж там для меня точно не было ничего подходящего! Но одно объявление бросилось мне в глаза, оно словно пульсировало тревожным красным цветом — или наоборот, призывным зеленым. «Для тебя есть работа. Ошибка! Закладка не определена…» — гласило странное объявление. Оно не кричало безликой рекламой, а интимно шептало. Еще бы, если электронный адрес — это кличка моей собаки… Я покосилась на дремавшего под столом Чаню и положила газету на место. Бывают же совпадения!
На кухню вышла мать. Она потрогала холодный чайник на плите, налила себе заварки. Заглянув в холодильник, капризно спросила:
— А лимон ты не купила?
— Нет, — покачала я головой, привычно почувствовав себя виноватой. Уже давно я была в доме главным и единственным добытчиком.
— Чем бездельничать, искала бы работу. У других вон дети пашут, как лошади. Вот и сигареты кончились… — проворчала мать, садясь к столу и вызывающе кладя ногу на ногу. На фоне иссиня-бледной кожи малиновый лак облезшего педикюра смотрелся чудовищно.
— Что, похмелиться нечем? — зло спросила я, чувствуя, как внутри все закипает.
— Дура ты, Жанка, — равнодушно сказала мать. — И в кого ты такая уродилась?
Я сосчитала мысленно до двадцати и не стала открывать матери глаза на очевидное. Увидев, что я ухожу, она крикнула вслед:
— И кобелину своего забери!
Посвистев Чане и забрав газету, я закрылась в своей комнате. Здесь было темно: портьеры я не раздвигала. В последнее время мне уютнее было в потемках — наверное, в этом выражалась моя депрессия.
Из зеркального полумрака трюмо на меня исподлобья взглянула коротко стриженная особь женского пола с раскосыми глазами, окруженными глубокой синевой. «Дура ты, Жанка», — прошептала я. Нет, я не злилась на мать. Скорее, я ее жалела и считала непутевой — а она, наверное, то же самое думала обо мне…
Моя мать, Анна Хабибуллина, была родом из Казани. В Ленинград приехала в семьдесят шестом — поступать в институт. Но в восемнадцать лет она выскочила замуж за моего отца. Через год родилась я.
Отца я помню плохо, скорее, я представляю его по фотографии — той, где он в десантной форме. На ней он как будто снимался для передачи «Служу Советскому Союзу» — статный, светловолосый, с чудесной белозубой улыбкой. А я уродилась в мать: плоская грудь и темные татарские глаза. Только волосы у меня светлее, а в детстве были совсем как у папы на этой фотографии.
Иногда я встречала отца во сне, который снился мне из года в год. По длинной, почти бесконечной лестнице я поднимаюсь на мост. Внизу простирается зеленая равнина, за нею — лес, потом — горы, потом — океан. Подъем продолжается — к беседке, вырезанной из полупрозрачного зеленого камня, похожего на нефрит, к человеку, который неподвижно сидит на ее крыше, притянув колени к подбородку. Он обнажен до пояса, а длинные светлые волосы кажутся белоснежными на фоне загорелой спины. При виде незнакомца мое сердце начинало отчаянно биться: вне всякого сомнения, это мой отец! Сильный ветер, сквозь его свист и рев я не могу до него докричаться. Но отец увидел меня — еще немного, и мы снова будем вместе! Мощный порыв ветра подхватывает меня и кружит, как осенний лист. Стремительно приближается земля… и я просыпалась.
Никому не рассказывала свой сон, не пыталась толковать его по глупым сонникам, потому что знала: только я одна смогу понять его смысл. Когда-нибудь. Когда действительно окажусь на этом мосту…
Отец исполнял интернациональный долг в Афганистане — так это называлось. В 84 году пришло известие, что во время одной из боевых операций он пропал без вести. Наверное, матери было очень трудно — я была ребенком и этого не помню.
Но через четыре года все изменилось — в стране и в нашей семье. В двадцать восемь лет моя мать была очень хороша собой: тоненькая, миниатюрная татарочка. Появившийся в ее жизни Константин Михайлович Гурский, лысоватый, с брюшком, ученый-математик, быстро сообразил, что одной наукой в изменившемся формате страны сыт не будешь и организовал свое дело. Моя мать безошибочно разглядела перспективы Гурского и вышла за него замуж.
За шесть лет Гурский создал сеть ларьков «Эльдорадо». По меркам нынешних магнатов это был бизнес очень средней руки, однако нам с матерью казалось, что мы обладаем сказочным богатством. Гурский баловал нас обеих — дорогой одеждой, косметикой, возил на синей «вольво». В восьмом классе у меня была шикарная лисья шуба. Парни бегали за мной табунами, и я чувствовала себя принцессой. Гурский прочил мне юрфак, блестящую карьеру и богатое приданое.
В 94 году Гурского убили. Я до сих пор не знаю подробностей, да и зачем: ничего нельзя вернуть. После смерти отчима оказалось, что он кругом в долгах. На их уплату ушла и машина, и шикарная квартира на Маяковской. Нам с матерью осталась «двушка» в Купчино и — воспоминания.
Сначала мать стала любовницей одного компаньона Гурского, потом другого. Она начала пить, подурнела, богатые мужчины перестали ею интересоваться… Сейчас в «друзьях» числился продавец арбузов по имени Мамед.
А я после школы смогла поступить только в педагогический — на географический факультет. На втором кур-се перевелась на вечерний и пошла работать в торговый центр на Будапештской. А в девяносто восьмом вернулся из армии Димка Сотейко, в которого я была влюблена в десятом классе. Тогда мать и Гурский запрещали мне с ним встречаться, убеждая, что он мне не пара. Теперь никто не помешал мне выйти за него замуж. Правда, фамилию я менять не стала — хотела сохранить ее как талисман, как последнюю память об отце. Время показало, что я поступила правильно.
С Димкой мы прожили год. Я работала в магазине, вечерами ходила на курсы секретарей-референтов. Сотейко не работал, моей зарплаты на пиво ему хватало… В один прекрасный день я просто собрала его вещи и выставила на лестницу. К счастью, Сотейко тоже не был сильно ко мне привязан…
