Но заплатил.
И поднявшись по крутой лесенке со ржавыми ступенями, велел:
— Подайте.
— Сам возьми, — хмыкнул проводник и повернулся к неприятному пассажиру задом.
— Вы взяли деньги!
— За провоз. Чумоданы свои сам таскай… небось, не шляхтич.
Пан Сигизмундус был оскорблен до самых глубин своей высоконаучной души, которая требовала мести и немедленно. Правда, месть оная представлялась мероприятием сложным, почти невыполнимым, ибо был проводник крепкого телосложения, немалой широты плеч да и кулаками обладал пудовыми.
— За между прочим, — пану Сигизмундусу пришлось за багажом спуститься, на что лесенка ответила протяжным скрипом.
А вот ржавчину его вояжи не повредили.
Любопытно.
— За между прочим, — пан Сигизмундус оправил шарф и, не имея иных возможностей отомстить, — лимерик, который он дал себе слово сложить при первой же оказии не в счет — обдал проводника взглядом, исполненным презрения. — Предки мои сражались на Вроцлавском поле! И я имею титул барона… от дядюшки достался…
Это он сказал для панны Зузинской, которая за эскападою наблюдала с немалым интересом.
Проводник вновь хмыкнул.
Титула у него не было, да только ему и без титулу жилось неплохо… и отступив в стороночку — панну Зузинскую, добрую свою знакомую, он поприветствовал кивком — проводник изготовился наблюдать.
Вот тщедушный студиозус ухватился за сумку, запыхтел, отрывая оную от земли. И с нею в полуобнимку попытался подняться… едва не упал, и сумку выронил.
Что‑то звякнуло.
Задребезжало.
А лик студиозуса сделался морковно — красным, ярким.
— Возмутительно! — воскликнул он.
Проводник отвернулся.
В его служебные обязанности, благодаря заботе Железнодорожного ведомства, были очерчены четко, и пронос багажа в них не значился.
Для того носильщики есть.
Отстав от сумки, студиозус принялся за чемоданы. С ними он управился легко, видать, не глядя на размер, были они доволи‑таки легки. А после все ж вернулся к сумке…
— Что у вас там? — поинтересовалась панна Зузинская, которой сие представление уже успело надоесть. — Камни?
Студиозус отчего‑то смешался.
Побелел. И неловко солгал:
— Книги. Очень дорогие мне книги… монографии… — он все же поднял сумку, которую ныне держал, прижимая к груди обеими руками.
— Зачем вам книги? Там, — панна Зузинская махнула на рельсы, — от книг нет никакого толку…
Говорила она вполне искренне, но студиозус смутился еще сильней.
— Понимаете, — громким шепотом произнес он, косясь на проводника, который делал вид, будто бы занят исключительно голубями. Оные слетались на перрон, бродили меж поездов, курлыкали, гадили, чем всячески отравляли жизнь дворникам и иным достойным людям. — Понимаете… наш домовладелец — черствый человек… как мог я ему доверить самое ценное, что есть у меня…
И рученькой этак сумку погладил.
Обернулся, смерив лестницу решительным взглядом.
— Мы с кузиной утратили наш дом… но обретем новый. Я верю…
— Два медня, — с зевком произнес проводник и руку протянул. — И помогу…
Деньги студиозус отсчитал безропотно. А вот саквояжик свой, с книгами, пристроил в наилучшем месте, у окошка. И тряпицею отер, бормоча:
— Знания — сила…
Кузина его, разобиженная, ничего не сказала.
Она устроилась на месте, согласно билету, и сидела с видом премного оскорбленным до самого отправления. Студиозус, также обиженный, правда, не на кузину, а на самое жизнь во всем ее многообразии несправедливостей, устроился напротив, с тощею книженцией в руках.
Этак они и молчали, с выражением, с негодованием, которое, впрочем, некому было оценить.
Первой сдалась панна Зузинская.
Она сняла шляпку, устроив ее в шляпную коробку, оправила воротник и манжеты машинного кружева, и сердоликовую брошь с обличьем томной панночки, быть может, даже самой панны Зузинской в младые ея годы.
Из корзины появилась корзинка, прикрытая платочком, и с нею, кроткая, аки голубица, панна Зузинская направилась к соседям.
— Не желаете ли чаю испить? — обратилась она вежливо ко всем и ни к кому конкретно.
Девица помрачнела еще больше, верно, живо представив себе посуду, из которой придется потреблять рекомый чай. А кузен ее отложил книженцию и кивнул благосклонно.
— Учись, Дуся, — произнес он, когда на откидной столик скатерочкой лег белый платок, ко всему еще и расшитый незабудочками. — Путь к сердцу мужчины лежит через желудок…
На платочек стала фарфоровая тарелочка с пирожками, и другая, где горкой высились творожные налистники, рядом лег маковый пирог…
— Ах, какие ее годы, — панна Зузинская от этакого нечаянного комплименту зарделась по — девичьи. — Все придет, со временем… вы пробуйте, пробуйте… пирожки сама пекла…
Себастьян попробовал, надеясь, что поезд не настолько далеко от Познаньску отбыл, чтобы уже пора пришла от пассажиров избавляться.
Пирожок оказался с капустой да грибами, явно вчерашний и отнюдь не домашней выпечки, скорее уж из тех, которые на вокзале продавали по полдюжины за медень.
— Вкусно, — пану Сигизмундусу этакие кулинарные тонкости были недоступны, разум его смятенный занимали проблемы исключительно научные или же на худой конец, жизненно — финансовые. И оный разум нашептывал, что отказываться от дармового угощения неразумно.
Евдокия пирожок пробовала с опаской.
Но ела, жевала тщательно…
— А что, позвольте узнать, вы читаете? — панна Зузинская сама и за чаем сходила.
Принесла три стакана в начищенных до блеску подстаканниках.
— Сие есть научный труд по сравнительной морфологии строения челюстей упыря обыкновенного, — важно произнес Сигизмундус и, пальцы облизав, потянулся за новым пирожком.
Так уж вышло, что обличье это отличалось просто‑таки поразительной прожорливостью.
— Как интересно! — всплеснула руками панна Зузинская. — И об чем оно?
— Ну… — труд сей, как по мнению Себастьяна являл собой великолепный образец научного занудства высочайшей степени, щедро сдобренный не столько фактами, сколько собственными измышлениями вкупе с несобственными, к месту и не к месту цитируемыми философскими сентециями. — Об упырях…
— Да неужели? — пробормотала Евдокия и, во избежание конфликту, самоустранилась, переключив внимание свое на маковый пирог.
Ела она медленно, тщательно прожевывая каждый кусок, чем заслужила одобрительный взгляд панны Зузинской.
