Я, верно, умерла б со скуки, если бы не эти истории — когда страшные, когда смешные, когда грустные, но всегда с ощущением причастности к тайне, тайне самой земли и тех, кто жил на ней задолго до появления суетливого людского племени.
Могла ли я, почти ребёнок, предполагать тогда, уносясь душою в самых смелых мечтаниях о дальних странствиях, чудесных превращениях, роковых столкновениях, что и моя история окажется на диво схожей, что и мне предстоит встреча, знаменующая пробуждение ото сна, которым я спала всю жизнь, для жизни иной, где кровь горяча, ала и пахнет железом и страхом, а чувства разят лезвиями, причиняя когда боль, схожую с наслаждением, а когда наслаждение, подобное боли?
3
Не ведаю, что натолкнуло отца на мысль, будто бы мне угрожает опасность. Жизнь наша никогда не была спокойной и не переменялась в ту пору ни в лучшую, ни в худшую сторону. Многочисленные риаги по-прежнему бунтовали в открытую или втихомолку плели заговоры, как и всегда, совершались подкупы, нанимались соглядатаи и убийцы взамен раскрытым и схваченным. Вращалось чудовищное колесо власти, время от времени переламывая хребет тем, чья удача уступала их амбициям. Я не любила думать об этом, не хотела слышать скрип колеса и хруст костей, что раздавался столь близко, что казался оглушительным.
Словом, внезапный страх отца озадачивал. Хоть опасения его и казались беспочвенными, я рассудила, что ард-риаг в любом случае знает больше моего, но страх перед неясной опасностью всё не являлся. Скорей раздразнило обленившиеся нервы шальное ожидание — тогда моё умение бояться оставалось далеко от совершенства. Нетрудно представить, сколь весела и богата на переживания и забавы была тогдашняя моя жизнь, коль скоро угроза ей представлялась будоражащим кровь приключением.
Блодвен тотчас решила, будто жизнь моя прибавила в цене. Это льстило невеликому моему тщеславию.
Немало отцовых грехов могли перечесть его враги и ещё больше — друзья. Одного не отнять — он не был скуп, мой отец. И за охрану дочери назначил баснословную сумму.
На медовое сияние золота слетелись пройдохи всех мастей. Охотники до лёгкой наживы отправлялись восвояси; вопли некоторых, особо ретивых, некоторое время раздавались с конюшни, где их вознаграждали десятком-другим плетей за беспокойство и дорожные издержки. Ни отец, ни его люди не были остолопами, неспособными отличить ст`оящего бойца от обманщика.
Последняя мера способствовала тому, что поток проходимцев оскудел, а вскоре иссяк вовсе, и в ворота замка отныне стучали лишь те, которые и в самом деле чего-то стоили в смысле воинского умения и опыта телохранителя. Таких не вышвыривали с позором, а предлагали показать, на что они способны.
В те дни замок был обеспечен зрелищами на года вперёд. Слуги с трудом вспоминали об обязанностях, и возле каждой годной для подсматривания щели выстраивались очереди зевак.
Нимуэ, приходя ко мне вечерами, рассказывала о тех, что и впрямь были хороши. Который поднимал на плечах молодого бычка, который завязывал кренделями стальные прутья (на что кузнец Хедин после забористо бранился)… который столь ловко метал ножи, точно весь окутывался стальной цепью…
В восторге я хлопала в ладоши; нянюшка только кривилась, отчего сухонькое личико сморщивалось, становясь величиной с кулачок. У неё имелось одно определение всем этим упражнениям в скорости и силе.
— Фиглярство, — повторяла она, всем своим видом выражая презрительное возмущение, и даже спицы в её руках стучали как-то иначе, будто поддакивали хозяйке. — Где это видано, чтоб мужчина по свисту выделывал всякие коленца, будто он конь на ярмарке, если, конечно, в жилах его течёт кровь, а не та мутная водица, что в нынешних бездельниках? Да разве ж это настоящие мужчины?
— Но ведь должен же отец как-то разузнать, на что они способны, — возражала я. — Вот они и следуют его приказу, ведь он ард-риаг и заплатит им за услуги. Разве это унижение их достоинству?
— Конечно же, нет, детка. Ведь у них отродясь не было того, что можно унизить.
Высокомерные замечания старой язычницы казались несправедливыми, и брала обида за наших гостей.
Но Нимуэ настолько занимала беседа, что она даже откладывала чулок.
— Видишь ли, детка, нынешнее их племя совсем не то, что было в моё время…
Помнится, я сдавленно фыркнула, предугадывая старческое брюзжание. Молодость — волшебная пора, и, оглядываясь назад, всё в ней кажется лучше, правильней, чем было в действительности. Острые края сглаживаются временем, как морская галька — многократно набегавшей волной, а всё дурное видится несущественным за давностью лет. Потому я не восприняла суждения старушки всерьёз.
— Всегда были и останутся те, в ком течёт гнилая водица, — как можно мягче заметила я и подготовилась к долгой отповеди.
Однако, паче чаяния, нянюшка оказалась немногословна.
— В года, когда я была молоденькой девчонкой, навроде как ты теперь, не видели ничего почётного в том, чтоб уподобляться псам, прыгающим на задних лапах ради сахарной косточки, которой поманила хозяйская рука, и не распушали хвосты, точно петухи в курятнике.
И сказала совсем уж странное напоследок:
— Мне будет горько, детка, если ты не встретишь ни одного из тех, в ком настоящая кровь.
* * *
Судя по тому, что ни один из пришлых удальцов не стал моим телохранителем, отец сходился во мнении со старой нянюшкой.
Воины, которых весть о том, что ард-риаг Остин ищет защитника для дочери, приводила из совсем уж дальних краёв, задерживались не дольше, чем то диктовали законы гостеприимства.
Пусть я не вполне соглашалась с Нимуэ, понимала, что отцу нужен непременно лучший. Всё, что ни делал отец, казалось верным по определению. Выходит, среди них не было ни одного с настоящей кровью.
Что ж, в тот раз он и впрямь не ошибся, медля с выбором.
4
Так, за пересудами о заезжих наёмниках, пролетела пора сбора урожая. Колосья упали под серпами жнецов, с осиротелых зябнущих полей свезли на телегах увязанные снопы и навесили замки на амбары. Леса сносили непрочное праздничное убранство, облетевшее лохмотьями; откупились грибами и позднею ягодой.
Пастырь-ветер согнал с побережья туманы. В воздухе повисла густая водяная взвесь, оседавшая ржою на стали, гнилью на дереве и камне. Туман поднялся от земли, обратился тучами и пролился отвесными ливнями, затяжными, непроглядными. Однажды под утро тучи побелели и рассыпались мягкими влажными хлопьями. Снежная паутина до полудня облепила дома и деревья, заткала воздух и занавесила солнце. К вечеру полные набрякшего снега лужи подёрнулись сеточкой льда, в ту же ночь обметавшей воду плотной коркой.
Озорник-морозец, хватавший поутру за уши и носы, в несколько дней превратился в убивающее холодом чудовище. Его укусы и прикосновения когтистых лап покалечили тогда многих. Птицы замерзали на лету, звери подходили к человеческому жилью, не находя пропитания в вымерзших склепах лесов.
То была самая лютая зима на памяти старожилов здешних мест, даже Нимуэ казалась непривычно испуганной. Бормоча что-то под нос, она озабоченно выглядывала в ледяные колодцы окон, качала головой и тут же ныряла в глубь залов, к живому теплу.
Отец не поскупился и тогда. Дни и ночи горели все очаги, что только были в замке. Люди беспрепятственно собирали хворост и торф, дозволялось даже срубать на дрова деревья. Во двор выносили котлы с горячей похлёбкой и никому не отказывали в приюте. Даже и этих мер не доставало, в ту зиму умерли многие. Какие, заплутав в метели, уснули на снежных полях, обманувшись смертным теплом, какие встретились со стаей обезумевших от голода волков, кого сожгла ледяная лихорадка.
Я коротала время в ожидании весны, молясь о её скорейшем приходе и душах путников. "Пусть они найдут дорогу, — просила, заблудившись взглядом в слепой круговерти за единственным не заколоченным ставнями окном, — пускай обретут силы дойти до мирного очага".
Нимуэ жалась к очажному теплу, похожая на клубок в ворохе шерстяных платков и полудюжине надетых один поверх другого полосатых чулок.
