Я остановилась на площадке, где в стене были выбиты несколько квадратов один в другом, и в самом маленьком — изящный голубой изразец.
— Вот она, — скучающим голосом объявила Софья, — ширинка. Нет, я не знаю, почему она так называется. Но это она.
— Красиво, — согласилась я, всматриваясь в узор. Что тут должно быть? Или кто? Нам кто-то назначил встречу? Шаги я услышу и всегда успею удрать. Но если кто-то умудрится подкрасться незаметно, что тогда? — А это что? Так и было?
Прямо под квадратами, затертый, но свежий — я провела пальцем, и на нем остался след — был отчетливо виден знак. Не то крест, не то какая-то руна.
Глава восемнадцатая
— Нет. Здесь никогда не было никаких знаков.
Софья была растеряна, и я тоже. Я кивнула, стерла с пальца золу… или что это? Нет, погодите, и я, презрев негодующий вопль Софьи, мазнула все еще грязным пальцем по манжете. Такой же след остался на одежде Алмазовой — след от золы, не от земли.
Это она нарисовала, но, черт, зачем? Баловалась? В храме? Дочь архиепископа? Почти невозможно, но все же — почти.
Здесь ничего не должно быть, и я это прекрасно знала. Память начинала работать — пока избирательно, мне все еще требовался некий «допуск» в прошлое Софьи, и давала мне его она или я сама получала нужное, неизвестно, но я помнила этот коридор таким, каким увидела его в первый раз четырнадцатилетним подростком, помнила, как спускалась сюда с подругой — Бахтияровой, как она рассказывала обо всем, что мы видели — и про ширинки, и еще про какие-то архитектурные детали. Я вспомнила, что чуть ниже мы обе едва не упали, когда я запнулась о подол, как мы попались отцу Павлу, и он не ругал нас, не отвел к Гофман, а напоил вкусным травяным чаем и поведал что-то об истории появления этого отдельного хода… Что? Касалось это академии или вообще всех храмов?.. Я закрыла глаза. Я же знаю!
Ход для монарших особ появился очень давно и в другой стране, и повелел его сделать король, у которого были все основания опасаться народного гнева. После ход стал традицией. На уроках Слова Владычьего про подобные мирские страсти не упоминали.
— Что это может быть? — я, не касаясь знака, повторила пальцем его очертания. — Тебе о чем-то говорит?
Софья молчала. Лестница была шире и выше, чем та, общая, и сам проход светлее, но мне отчего-то сделалось невыносимо жутко. Я ждала чего-то страшного, неизбежного, дергалась, оглядываясь по сторонам, но никто не шел и даже движения воздуха не было.
Идти теперь вниз или вверх? Где меня ждут? Или так — где поджидают? Я стояла ровно на середине спуска, и кто бы ни собирался заманить меня в западню, если он пойдет снизу, из храма, у меня будет шанс: пока он доберется до меня, уже устанет подниматься, а я еще буду полна сил, чтобы взбежать наверх. Если, наоборот, кто-то сейчас начнет спускаться, то ему будет достаточно нагнать меня и столкнуть, и жандармерия не отыщет доказательств — свалилась неуклюжая классная дама, еще и зашла в запретное место. И тело мое исчезнет через сколько там часов после смерти, и концов уже никто никогда не найдет.
А Калинина и Миловидова? Если все же между смертью одной и падением другой есть связь?
Мне стало душно, хотелось выбраться хотя бы в прохладу академии, чтобы было легче дышать. Я приподняла юбку, сделала несколько шагов вверх и услышала, как где-то открылась дверь.
Прижатой ко рту ладонью я затолкала крик обратно и замерла, а кто-то начал подниматься. Шаги были уверенные, привычные, как у человека, которому давно не в труд ходить по этим лестницам туда-сюда.
— Отец Павел?..
Я расслышала что-то похожее на подтверждение.
— Отец Павел, это я, Софья Сенцова! Поднимитесь сюда, пожалуйста, я хочу вам кое-что показать!
Площадка — лучшее место, и я, кажется, спутала карты тем, кто подстроил мне ловушку. Если я встану на пару ступеней выше этой площадочки, получу небольшое, но преимущество. Спасет оно меня или нет — кто знает.
— Софья Сенцова? — переспросил отец Павел. Судя по голосу, он поднялся уже высоко, и был удивлен, не сказать — изумлен, но одновременно и рад. — Давно не видел вас здесь, давно.
Он появился передо мной на площадке и рассматривал, словно впервые увидел.
— Как Бахтиярова? Слышал, она осуществила свою мечту и ушла после выпуска в сестры?
Я кивнула. Спину свело так, что Софья болезненно морщилась.
— Похвально, что ее стремление было не пустым, — сказал отец Павел, прикрыв глаза. — Игуменья Феодора, тетка ее, много сделала для тех, кто живет в окрестностях ее обители. Чтобы служить Владыке, нужно много сил и добра в сердце.
— Я давно ей не писала, отец, — пристыженно призналась я и сглотнула. Что предпринять прямо сейчас? — Посмотрите…
Отец Павел перевел взгляд следом за моей рукой и нахмурился. Потом провел, как я чуть раньше, пальцем по знаку, посмотрел на меня и сообразил, похоже, в чем дело.
— Алмазова. Шальная девочка, но добрая. Не ругайте ее, Софья Ильинична. Баловство, но ничего дурного в этом нет.
Конечно, он предположил, что мне кто-то сдал мою подопечную, и я пришла разбираться, все просто. Я наконец-то смогла спокойно вдохнуть.
— Это что-то значит, отец Павел?
— Нет… — Он всмотрелся, тоже, как и я, повторил очертания. — Ничего. Крестик поставила, но зачем?
Поставила — или стерла? Или и то, и другое?
— Пойдем, Софья Ильинична, у меня осталось много слоечек, — отец Павел подмигнул мне, — и чай прислали из Робольска. Ох, какие там чаи! Пойдем, не смущайтесь, а помните, как вы ночью с Бахтияровой на покаянии стояли?
Я сразу вспомнила, но Софья решила, что память может мне изменить, а инстинкт самосохранения взбунтоваться и лишить сладкого:
— Нас тогда отправила Мориц. Лично. Мы проказничали на музицировании, играли, не дождавшись учительницу. И не вздумай отказываться от чая, потому что что-то там подозреваешь, у отца Павла прекрасные чаи!
— Где это — Робольск? — спросила я, осторожно ступая за отцом Павлом. Ходить по этим коврам — дело привычки, нужно быть очень внимательной, а Робольск — там ведь дядя Алмазовой? Она писала ему письмо. А про чай я уже знаю, козочка, не переживай. Будет чай.
— Далеко, Софья Ильинична, за Ирмельскими горами, там большая епархия. Дядя Алмазовой, а может, и дед, запамятовал, там служит. У меня в той губернии сестра в обители, балует меня, застрявшего здесь, в туманах и сырости, приветы и посылки шлет, — засмеялся он, и мы уже спустились, отец Павел открыл дверь, и мы оказались в храме. — Пойдем, вспомним старые времена.
Он шутил, конечно, и мне казалось немного странным слышать шутки от священнослужителя, но я ничего не знала о них ни в своем мире, ни тем более в этом. Софья, как я чувствовала, была искренне рада, и я махнула рукой и поддалась ее настроению.
Должна и у меня быть какая-то отдушина в жизни, черт побери, не в храме будет сказано, пусть здесь и в помине нет никаких чертей.
— Так вот, Алмазова, — говорил отец Павел, проворно расставляя чашки и раскладывая слоечки. Мы сидели в небольшой, заставленной книгами комнатке, где стоял сладкий запах свежего меда, а как только отец Павел засыпал чай — запахло еще и пряными травами. Огонек спиртовой горелки облизывал медное донышко чайничка, я вдыхала вкусные ароматы и пыталась расслабиться. — В храм она прибегает часто, я и не удивлен, все детство ее прошло в храме, но вот один раз заметил, как воспитанница, которой мне пришлось назначить покаяние за грехи, — глаза его засмеялись и тотчас стали серьезными, — шмыгнула ни с того ни с сего в красную дверь. Мне стало любопытно.
А уж мне-то как любопытно, отец… Но отец Павел прервался, налил чай, подвинул ко мне слоечки.
— Угощайтесь. А хотите, для девочек вам еще дам? — предложил он, и я не подумала отказываться. — Так вот, Перевозникова, старшая воспитанница, и Алмазова, уж ее-то голос я хорошо знаю, спорили о чем-то, даже не услышали, как я поднялся. И стояли они как раз на площадке, но вот что не было тогда никакого знака, это точно, Софья Ильинична. Не знаю, может, Алмазова решила Перевозникову напугать? Она девочка такая, с вымыслом. Я оставил все как есть, никому не сказал, да и Наталья Филипповна плоха была…
