Потом пришли сны.
Кто-то осторожно поднял мою бесчувственную тушку и куда-то понёс, и куда-то снова уложил, и волны принялись раскачивать палубу, и горы вдали тоже зашатались, и звёздный небосвод начал вращаться, затягивая море, горы, весь дольний мир в свою воронку…
Потом вращение прекратилось, и я обнаружила себя в прежнем человеческом обличии, босиком, в чём-то длинном белом — вроде сорочки, с распущенными волосами.
Кругом была степь, и кроме меня вокруг не было ни единой живой души.
От горизонта до горизонта степь была покрыта странным чёрным ковылем. Пушистые дымные султанчики траурно поникли, ветра не было совсем.
Я побрела по этой степи (ногам было непривычно и колко), бубня под нос какую-то дикую однообразную песенку без слов, песенку деревенского дурачка, шаманскую колыбельную; долго и тщательно я вглядывалась в заросли, точно зная, что ищу нечто важное, но только спустя время — может быть, несколько часов — заметила на земле еле тлеющий красным уголёк. Уголёк оказался клубочком, я подняла его, и за ним потянулась тускло светящаяся красная ниточка, на ощупь будто шерстяная. Потом нашёлся ещё один такой клубочек, и мне невесть почему захотелось связать обе ниточки.
Узелок исчез, растаял сразу же, как только его завязали. Теперь обе нити стали единым целым, и от этого на душе у меня стало так легко, так радостно… Я бережно положила нить на землю, и она продолжала светиться — слабо, но отчётливей, чем прежде.
Горьковатый травянистый запах витал в этом месте, и он мне нравился.
Я вскинула руки и потянулась сладко-сладко — как домашним утром в первый день каникул и… проснулась.
Комната была сумрачной, такой же запущенной, как и всё остальное в этом странном месте, за окном шумел дождь, а я лежала, потягиваясь кошачьим тельцем, на чём-то тёплом, и это тёплое мерно вздымалось и опускалось.
Не в силах поверить в происходящее, я приподняла голову и встретилась взглядом с чудовищем, на груди которого я так уютно устроилась. Бревноподобный палец вынырнул откуда-то сбоку и чёрным обломанным когтем энергично почесал мне под подбородком, отчего моя голова мотнулась вверх-вниз.
Чудище радостно осклабилось, продемонстрировало кинжальные клыки и произнесло:
— Кы-ы-ы…
Не помню, как я оказалась в углу под шкафом, в пыли, в грязи и в паутине. Рядом валялись хлебные корки, добела обглоданные кости, смятые конфетные фантики и пивные пробки.
В щель я наблюдала, как бесцельно топчутся по полу огромные грязные когтистые ступни.
— Кы? Кы? — тревожно вопрошало чудовище.
Так оно курлыкало с полчаса, потом замолчало, куда-то пошлёпало, через некоторое время пришлёпало обратно.
На полу посередине комнаты появилась тарелка, на которой лежала копчёная куриная нога.
Мои ноздри затрепетали, рот немедленно наполнился слюной… я решила, что со стороны чудовища это был недвусмысленный жест доброй воли. Но я всё равно не вылезла бы из-под шкафа до ночи, если бы не паук, явившийся проверить, что за жирная муха потревожила его сети. В теории это он должен был меня бояться, но на практике паук довольно шустро двинулся в мою сторону, его физиономия, увеличенная раз в двадцать, произвела на меня неизгладимое впечатление, и я спешно покинула своё убежище.
Чудовище предусмотрительно сидело поодаль — на чём-то вроде лежанки, покрытой смятыми серыми тряпками, и при виде меня оживлённо осклабилось.
Я немедленно выгнула в ответ спину и профыркала что-то вроде «сиди, где сидишь».
Ухмылка чудовища увяла, но оно вело себя смирно, даже сложило ручища на коленях, чем вдруг напомнило мне слишком резвого детсадовца, которого в наказание усадили на стульчик в углу.
Молодец, мысленно похвалила я, хороший мальчик. Хотя мог бы и разделать эту гигантскую ногу на маленькие кусочки. Неужели непонятно, что мне будет нелегко с ней справиться? Но я уже начала подозревать, что чудовище было не семи пядей во лбу.
Вскоре я убедилась в этом окончательно.
После того, как я плотно закусила курицей, мне невыносимо захотелось пить. В сущности, мне даже показалось, что я сейчас в очередной раз умру, если не попью.
Я посмотрела прямо в глаза чудовищу и вежливо произнесла на анималингве:
— Будьте добры, не принесёте ли вы мне воды? Я очень хочу пить.
Чудовище продолжало наблюдать за мной с благожелательным любопытством.
Я повторила громче, стараясь выговаривать анималингву как можно тщательнее:
— Я хочу пить. Принеси воды, пожалуйста.
Никакой реакции.
— Пи-и-ить! Пить хочу!
Чудовище подёргало мохнатым ухом, будто отмахиваясь от надоедливого комара, и продолжало безмятежно сидеть на лежанке.
Тогда я открыла пасть и гневно завопила вслух:
— Мя-а-а-ау-у! — Кажется, я даже топнула лапой при этом.
Чудовище вздрогнуло, и некое умственное напряжение отразилось на его безобразной морде. Оно посмотрело на истерзанную куриную ногу, посмотрело на меня, снова на курицу и в раздумье наморщило лоб.
— Ну же! Давай, соображай быстрее, пока я не упала тут, как пингвин в пустыне, — произнесла я в отчаянии на бесполезной анималингве и перевела для непонятливых: — Мя-а-а-у! Ма-а-а-ау! Мау-у-у-у!
Чудовище ещё немного подумало, потом встало, вышло из комнаты — тщательно закрыв за собой дверь, и вернулось с глубокой суповой тарелкой и банкой пива «Невское светлое».
Я так оторопела от результата его глубоких размышлений, что даже не убежала, когда чудовище приблизилось.
Кошмарное существо присело на корточки совсем рядом, поставило вторую тарелку рядом с первой, открыло банку и щедро наполнило тарелку вспенившимся напитком.
Не смотря на то, что с моей стороны вовсе не наблюдалось желания припадать к «Невскому светлому», чудовище строго помахало перед моим носом пальцем:
— Но-но, кы!
Оно подождало, пока пена осядет, и снова долило пиво — теперь почти до краёв.
Требуйте долива пива после отстоя — всплыла откуда-то старинная формула.
После этого чудовище сделало щедрый приглашающий жест, плавно встало, стараясь не делать резких движений, и на цыпочках удалилось на прежнее место. Там оно село, сложило ручки на коленки и приготовилось лицезреть, как я утоляю жажду.
Оно снова радостно ухмылялось — по-моему, оно собой гордилось.
А я, стало быть, должна была заменить ему телевизор.
«Но-но, кы», значит?
Я подошла к пиву и — многозначительно глядя в глаза чудовищу — длительно, тщательно поскребла возле тарелки передней лапой, изобразив символический акт закапывания. И — чтобы картина стала ещё доходчивей — понюхала пахучий напиток, приподняла сначала одну заднюю лапу и брезгливо потрясла ею, потом потрясла другой задней.
Морда чудовища вытянулась, и на ней снова отобразился мыслительный процесс.
Я нетерпеливо поскребла опять.
Чудовище встало, (я усилием воли заставила себя остаться на месте и глядеть на чудовище холодно и бесстрашно), подошло, подняло тарелку, шумно выпило содержимое (действительно, не пропадать же добру), а тарелку неожиданно ловко метнуло в открытую форточку. Я отметила, что никаких звуков бьющегося фаянса не последовало, хотя, насколько я понимала, мы находились на первом этаже, и под окном был асфальт. Это заслуживало отдельного изучения, но не сейчас, когда я страдала от жажды.
Чудовище вышло, вернулось с новой тарелкой и… с банкой «Гиннесса». Тут я заскребла лапой сразу же, не дожидаясь вскрытия банки и отстоя пены.
Чудовище нахмурилось, коротко рыкнуло и начало сопеть. Его кулаки сжались.
Я фыркнула в ответ и всем телом изобразила готовность не то сражаться до конца, не то безотлагательно забиться под какой-нибудь предмет мебели. Это был ва-банк в некотором роде, но я уже начинала понимать, что являюсь для чудовища ценным объектом для наблюдений — уж слишком явственно на его физиономии было написано любопытство.
Действительно, демонстрация намерений сразу угомонила чудовище, его кулаки медленно разжались, морда разгладилась. Оно потопталось на месте, недолго подумало, снова удалилось и появилось с бутылкой «Мартини».
