они все время держат друг друга за руку — и сила этого рукопожатия не зависит от расстояния. Нет, не так — как будто они — это не они — а одно существо, с одним сердцем, с одним дыханием, одной болью — и одной жизнью. Так получается…никто толком не знает, как это получается. Наверное, именно это и называется любовью. Когда ты любишь кого-то — больше, чем самого себя… и поэтому отдаешь ему свою жизнь, свое сердце, и свое дыхание — не ожидая ничего взамен. Но взамен — получаешь уже две жизни, два сердца и два дыхания…и небо, в котором можно летать… ты понимаешь, Марго? Ты поймешь. Когда почувствуешь это сама. Ни один человек никогда не сможет бежать рядом с волком по ночному лесу — и видеть — как волк, и слышать — как волк, и чувствовать землю под своими ногами — как волк. И…и оставаться при этом человеком. А ты — сможешь, Марго. Сказки про оборотней — просто сказки, придуманные теми, кто никогда не пробовал разделить свою жизнь на двоих… с волком… нет, не так… — кто вообще никогда не пробовал разделить свою жизнь на двоих…
Марго поняла это значительно позже. Не в тогда, когда она в первый раз попробовала посмотреть на мир глазами своего волка, и понюхать ночь его ноздрями. Тогда это все ошеломило ее — было так странно и непостижимо то, каким другим и незнакомым становится весь мир, если на него посмотреть чьими-то другими глазами. Может быть, это даже испугало ее… да, в какой-то момент она испугалась, что может не суметь вернуться назад — что она так и останется навсегда в теле маленького волчонка, глаза которого похожи на золотистый океан… что у нее не хватит сил и дыхания вынырнуть назад — из этого океана. Потому что в какой-то момент ощущения смешались, и Марго чувствовала себя одновременно и девочкой, и волчонком, и уже не была точно уверена, кто же она на самом деле… Потом, со временем, она научилась не бояться — потому что так и должно было быть — ведь у них с волком была одна жизнь — на двоих… или нет, нет — по две жизни — для каждого… какая разница?
А то, о чем говорила старуха, Марго поняла тогда, когда волчонок стал приходить в ее сны, и они перестали быть такими… страшными? нет, пожалуй… они перестали быть такими безнадежными. Ей по-прежнему было страшно во сне, например, когда ей опять снилась деревенская дорога, размытая осенней распутицей — скользкая и грязная, черная дорога, которая заворачивала за покосившийся старый дом на окраине — а за домом слышался смех и детские крики. А шелковые домашние туфельки то проскальзывают, то прилипают к этой грязи, а Марго всего семь лет, и она устала, и ей так не хочется идти, потому что впереди (там, за этим домом?) что-то скверное (может быть, костер, разложенный специально для нее? или камни — камни, которыми играющие дети захотят забить ее насмерть?)… Ей так не хочется идти, но она идет … и теперь ее волк идет рядом — шаг в шаг; идет вместе с ней — на костер, на смерть, к смеющейся толпе, которая так любит забивать камнями маленьких беззащитных девочек в нарядных платьицах; и Марго держится рукой за его лохматый загривок, а он прижимается к девочке теплым боком, и дорога кажется уже не такой липкой и скользкой, и уже не так страшно упасть — потому что она теперь у них одна на двоих — и жизнь, и смерть, и эта дорога. Дорога, по которой надо идти, какой бы грязной, скользкой и гадкой она не была — потому что надо найти Анну, которая зовет на помощь — и никто, почему-то больше никто не слышит ее крика…
— Надо найти Анну, — пробормотала девчонка. Ее голос дрожал и срывался, как будто она собралась разреветься. Прямо сейчас.
— Я должна вернуться. И найти Анну, — упрямо повторила девчонка, не обращая внимания на то, что ее голос дрожит. И губы дрожат, выговаривая эти слова, глупее которых было трудно сейчас что-то придумать.
Анджей остановился, растеряно глядя на девчонку. Та, по-прежнему не решаясь поднять глаза на своего спасителя, попробовала шагнуть назад, к деревне. Девчонкины ноги, явно более разумные, чем их хозяйка, в этом направлении двигаться не желали. Они задрожали, поскользнулись на мокром горбе дороги, и девчонка опять едва не шлепнулась в грязь. Анджей успел ее подхватить.
— Ну ты и … — сказал он, разворачивая девчонку к себе. — Ты не ведьма, — уверенно заявил он, внимательно разглядывая ее лицо: — Ты дура.
— Я? — удивилась девчонка. — Я? Почему? — ее голос опять дрогнул. Анджей решил, что она теперь уж точно расплачется. От усталости, пережитого страха, саднящей боли царапин на щеке и лодыжках. И от обиды.
— Потому что… потому что, — Анджей неуверенно запнулся и нахмурился. Девчонка, сквозь мутную пелену уже набежавших слез, разглядела по его лицу и серьезным глазам, что он не смеется и не дразнится. И опять передумала плакать. — Потому что если ты туда вернешься, они тебя убьют. — договорил он. Очень неохотно, с усилием, и почему-то отвел глаза от внимательного, набухшего слезами, девчонкиного взгляда. — Не ходи больше туда. Никогда.
— Я должна найти Анну, — повторила девчонка. Упрямо, но уже не так уверенно.
— Вот заладила, — пробурчал Анджей.
Ему было неуютно и стыдно — за пацанов, с которыми он бегал и играл вместе столько лет. Стыдно говорить этой незнакомой маленькой девчонке, чтобы она больше не приходила к ним в деревню, потому что дети, которые сегодня бросались в нее камнями, в следующий раз могут убить ее. Он помнил, как пацаны сегодня смотрели им вслед. И ему казалось, что эти взгляды до сих пор щекочут мурашками ему спину. Как будто это были и не взгляды вовсе, а как… как мокрые плюхи снега, нападавшие с деревьев за шиворот, которые потом еще долго тают и липнут к коже холодными струйками талой воды. Ему было стыдно, как будто он сам был один из тех пацанов. И ведь он и был — или нет?…
— Умом она тронулась, Анна твоя, — неохотно сказал он. — Ходит, никого не узнает, глаза пустые, страшные, и бормочет все чего-то… — договорив, наконец-таки собрался с духом — поднял глаза, взглянул на девчонкино лицо. И с удивлением увидел, как девчонка замотала в ответ головой, и ее заплаканные глаза стали ясными
