Любопытно, на сколько ей этого хватит?
— Это-с я сам передам-с, — Аскольд растопырил освободившуюся пятерню, чтобы цапнуть купюру, но я оказалась проворнее, хотя у меня на локте болтались баранки, а в руке была зажата бутылка.
— Мне нетрудно, и ни к чему тебе ходить ночью во Вдовий флигель.
— То господин-с Алмазов купить просили-с, — Аскольд уже держал купюру за один край, а я не торопилась выпускать свой. — Масло-с пихтовое для растиру да ламп-с.
Я отпустила купюру. Аскольд с поклоном сунул мне вторую бутылку вина, и я, проклиная все на свете и в то же время недоумевая, важно ли то, что я услышала, или нет, пошла обратно в свой флигель.
Миловидова не запирала двери. Так делала только я — и то старалась себя осекать, что это вызовет вопросы, в первую очередь у горничной. Так что я приоткрыла дверь ногой и поставила бутылки у порога спальни. Миловидова не проснулась.
Точно так же я поступила с баранками — повесила их на ручку двери комнаты мадам, ради чего пришлось пройти в самый конец флигеля. Здесь, когда дул ветер, в окно стучала здоровая ветка, похожая на чудовище, а сейчас она тихо скреблась, и от этого было еще более жутко.
Следующий день ослепил меня ярким солнечным светом. Я уже и не верила, что здесь такое бывает — легкий морозец, пушистый снег, выпавший под утро, свежий воздух и полный штиль. Я бегала как девчонка, уворачиваясь от летящих в меня снежков, хохотала, отряхивала от снега юбку и косу и чувствовала себя невероятно легко и счастливо.
Потом одна за другой, но как-то очень быстро, в саду появились младшие девочки. Они столпились, глазели на нас и не решались присоединиться, а мои малышки прекращали играть и смотрели на них. Я тоже остановилась, и мое загнанное беготней сердце пропустило удар, когда я увидела одетую в поеденную молью шубу Ягу.
Ядвига Казимировна воткнула палку в сугроб и подтолкнула к нам ближе всех стоящих к ней девочек. Я переступила с ноги на ногу. Какого черта?
— Софья Ильинична! Софья Ильинична, дорогая, вы здесь? — Штаубе как магнитом сюда притянуло. — Милая, вас ищет ее сиятельство, и она очень зла.
Глава двадцатая
Каролина Францевна лучилась злорадством и досадой одновременно. Она понимала — никто не позволит ей воочию увидеть продолжение, и как же так, сплетня года будет исходить не от нее.
Яга мазнула меня равнодушным взглядом, чем я не воспользоваться не могла. Вовремя она сюда явилась, хотя, вероятно, и не случайно.
— Не сочтите за труд присмотреть и за моими девочками, Ядвига Казимировна, — пропела я самым мелодичным голоском, на который была способна, и посмотрела на своих подопечных. В глазах Алмазовой застыла мука — прости, милая, но мне придется оставить вас с этой ведьмой. И если она тронет вас хоть пальцем — пусть пеняет на себя.
Я была настроена на разговор, знала, какие аргументы привести, и все, что писала в тетради, я помнила наизусть. Вслед мне смотрела Каролина Францевна и глотала слезы обиды: я ведь ей по-сестрински ничего не расскажу, не поплачусь в жилетку. Как была, в мокрой одежде, с недотаявшим снегом на курточке, с растрепанными волосами я постучала в дверь кабинета начальницы академии и, услышав ответное карканье, невозмутимо зашла.
Если бы я не знала, что ее сиятельство ежечеверне ползет в персональные апартаменты на третьем этаже, то поклялась бы, что Мориц приклеили к стулу. За все время я ни разу не замечала, чтобы она выходила из кабинета, но так же отлично видела, как в первом часу ночи в трех окнах крыла напротив Вдовьего флигеля загорается яркий свет. То ли Мориц мучила бессонница, то ли она не могла спать в темноте, но окна оставались освещенными до утра. Потом свет гасила, наверное, прислуга.
Ее сиятельство повернулась ко мне, как она это делала, всем корпусом, вытянув шею, молчала, затем резко ткнула пальцем на стул. И как черепаха спряталась в панцирь, сверкали только очки.
Я вдохновленно улыбнулась, полностью готовая к решающей битве. Мориц откуда-то — не из панциря-кресла же? — достала кипу бумаг и рассыпала их по столу.
Штаубе было, возможно, виднее, но мне пока не казалось, что ее сиятельство в гневе. Может быть, я опасно заблуждалась на этот счет.
— Вы хорошо помните свои обязанности, Сенцова? — Мориц скрипела как несмазанная телега. — Помните даже лучше, чем мне хотелось бы. Тогда объясните, что это такое?
Я без малейшего смущения протянула руку и взяла один из листочков, уже обо всем догадавшись — что это и как оно оказалось у Мориц. Подлая дрянь, вот это ты сделала совершенно напрасно. Ты подставила меня, и это половина беды, но ты подставила моих девочек, и это практически твой конец.
«Мадам сказала, что острижет мне косы, если я еще раз буду рассказывать то, о чем говорил нам с сестрицей Марфушей дядюшка Илья Прокопьич…» Я, стараясь не меняться в лице, пробежала письмо взглядом, судорожно соображая, кто его писал. Селезнина — дочь чиновника и наследницы купца второй гильдии, тихая, очень серьезная, усердная девочка. Она и в снежки играла так, словно проводила операцию на спинном мозге: сосредоточенно и пугающе аккуратно.
Я подняла голову, посмотрела Мориц в глаза — нечитаемые эмоции за стеклами, положила перед ней раскрытое письмо.
— Не нахожу дурного в том, что девочка рассказывала одноклассницам о нормальных изменениях в женском организме. Тем более со слов ее родного дяди, врача императорской женской больницы. И негодую, что классные дамы позволяют себе и угрожать, и реализовывать угрозы.
Мориц не пошевелилась. Она замерла, как кобра перед броском.
— Прочие письма содержат такую же крамолу? — холодно поинтересовалась я, слегка прищурившись. — Я их забираю, ваше сиятельство.
— И что вы намерены с ними делать? — разлепила бескровные губы Мориц, и интереса в ее голосе был ноль.
Засунуть их в глотку мерзавке Штаубе, ваше сиятельство. А если она не захочет открывать рот, ей же хуже.
— Отправить, ваше сиятельство, — я пожала плечами. — Что еще делают с письмами?
Мориц опять втянулась в кресло, ничего не возразив. Я встала и собирала со стола листочки, внимательно следя за ее руками — кто знает, что ей в голову взбредет, я моложе и намного сильнее, но это не помешает ей внезапно полоснуть меня по кистям ножом.
— Кем вы приходитесь его сиятельству, Сенцова? — снова раздался противный скрип. — Впрочем, неважно, я догадываюсь. Наглая, пронырливая, беспринципная особа. Продажная. Сядьте! — рявкнула она, и я с огромным трудом заставила себя не подчиниться сию же секунду, а закончить с письмами и лишь потом сесть. — Сядьте, послушайте, — добавила Мориц спокойнее. — Неужто вы полагали, что мне не доложат, как нынче преподают арифметику, ларонский, Слово Владычье? Как вы вели уроки танцев, замещая Миловидову? Что мне не расскажут, какое развратное исподнее скрыто под вашим скромным платьем? Не поведают, куда вы раскатываете в собственном экипаже?
— И куда я раскатываю? — очаровательно улыбнулась я, проигнорировав замечание о белье. — Ваше сиятельство! Вам следует чаще покидать кабинет, чтобы видеть все собственными глазами, иначе сплетни заведут вас в темный лес. Нельзя же так слепо верить людям.
«Сладострастная поэма» на месте — я проверяла ее каждый раз, да и не хватит у наших дам силы и ловкости отодвинуть кровать. Это не Окольная втихаря наведалась ко мне порыться в вещах. И не Миловидова, учитывая, какой у меня против нее козырь, а у нее против меня ничего, кроме старой, со школьной скамьи, ненависти, плюс у меня есть Аскольд, который вряд ли станет открещиваться от заказов учительницы танцулек и рисковать собственным местом. Кто деньги взял, тот и бабку кокнул — в конкретном случае эта странная логика работает именно так.
— Каролина Францевна утаила от меня эти письма, — я продемонстрировала ее сиятельству пачку, — зачем-то копалась в моих вещах. Казалось бы, в чем причина, быть может, в зависти? — Как хорошо, что семью смертными грехами в любом из миров можно объяснить что угодно. — Об этом лучше спросить у нее. Я вмешиваюсь в учебный процесс? Да, ваше сиятельство, и мадам Нюбурже, и профессор, и отец Павел вам подтвердят: то, что я предлагаю, точнее, то, что предлагал инспектор Ра…
