— Глаза-то открой.
Я открываю глаза и дальше уже смотрю без отрыва. Дело в том, что лес, в котором впервые высказывается идея о том, что время остановилось, оказывается удивительно похож на то место, где мы видели со Штерном друг друга во сне. Только у нас все время были более глубокие сумерки.
— А про саму эту парочку ты что, интересно, скажешь?
— Про них-то много чего можно сказать…
— Нет, я про их взаимоотношения.
— Думаю, что на самом деле, это один человек. Две стороны души в процессе диалога. При этом одна — аналитик, вторая — эмпирик.
— Две стороны, говоришь… — вздыхает он где-то у моего уха, вытягиваясь на подушке. — Две половины одного целого… Чур, я — Гильденстерн.
Я поворачиваюсь к нему, едва не цепляя носом его щеку:
— Ладно, как скажешь, — хотя Тим Рот нравится мне в этой паре гораздо больше, я вынужден признать, что из нас двоих Розенкранц — конечно же, я.
В таком контексте смотреть историю про неправильно сделанный выбор оказывается гораздо интереснее. Кое-где я откровенно хихикаю. Где-то мой сосед уже и сам не выдерживает, мелькая на фоне экрана своими длинными пальцами:
— Вот-вот, смотри, абсолютно твое движение! Беда с этими кинестетиками…
Но за исключением отдельных моментов смотрит он довольно напряженно, думая о чем-то своем.
Когда появляются финальные титры, Штерн выключает программу и решительным движением захлопывает ноутбук. Потом какое-то время лежит в напряженном молчании, настолько сосредоточенно размышляя, что я даже боюсь пошевелиться.
— А скажи-ка мне, брат Розенкранц, — наконец, говорит он. — Помнишь ли ты нарочного?
— Нарочного? Ангела, который щелкает тебя по верхней губе, отправляя в рождение, и ты все забываешь?
— Нет. Я имею в виду только нашего нарочного. Того, из-за которого мы оказались с тобой в сумрачном лесу.
Увлекшись игрой в разгадывание поведенческих стереотипов, я уже успел забыть то, что меня поразило в самом начале.
— А был нарочный?
— У меня был, — со вздохом сообщает мне Штерн. Потом медленно поднимается, убирает на стол ноутбук и, открыв ящик стола, что-то достает оттуда. Когда он ложится под одеяло, в свете ночника оказывается, что у него в руке зажата серебряная цепочка с винкелем. Целомудренной коробки с ноутом между нами уже нет, но данное обстоятельство, похоже, его совершенно не смущает, потому что ложится он чуть ли не вплотную ко мне и тихим голосом начинает рассказывать:
— Было как… В середине сентября я приехал от матери и первый раз после лета пошел в библиотеку. Первым делом, еще не поднимаясь в залы, решил зайти в курилку. Там оказалось несколько незанятых стульев, я сел, и только я закурил, как смотрю, ко мне подсаживается тот самый странный старик с длинными желтыми волосами и лошадиной челюстью. Ну, ты знаешь его, он все время сидит в конце СоцЭка и спит там, и ест. Какой-то не то бомж, не то сумасшедший с интеллигентным прошлым. И вот он подсаживается ко мне, а в руке у него такая длинная изогнутая трубка, как у Рип ван Винкля. И говорит, как бы сам с собой, но я почему-то сразу понимаю, что обращается он ко мне: мол, вы вот, юноша, тут сидите, осматриваете критическим взглядом каждую длинноногую шиксу, а в это время ваша идеальная половина ждет вас в читальным зале. В другой бы ситуации я, наверное, просто загасил сигарету, встал и ушел, но поскольку я только-только вернулся в город, и тут после Иерусалима была такая явная осень, и так тоскливо было на сердце, что я повелся. Спросил у него, откуда он вообще знает, кто моя идеальная половина. «А я, — говорит, — все про вас знаю. Знаю и то, что сами вы к ней не подойдете. И она к вам не подойдет, поскольку это все-таки ваша половина, а не чья-то еще. Поэтому я вам немного помогу. Есть у вас, — говорит, — какая-нибудь вещь, которую вы с собой постоянно носите?». Ну, я вытащил из-под рубашки могендовид и показал ему. В руки, естественно, давать не стал. Он только мельком взглянул. Кивнул, мол, годится. И я смотрю, тут же у него глаза остекленели, сидит рядом со мной обычный такой сумасшедший, который, не известно еще, умеет ли вообще внятно изъясняться. Ну, я докурил, еще раз посмотрел на него, подумал еще, что мне этот разговор причудился, и пошел в СоцЭк. И тут оказалось, что за то время, что меня не было, на работу взяли нового библиографа… Такой вот был у меня нарочный.
Я не очень понимаю, какой он ждет от меня реакции. Поэтому спрашиваю первое, что приходит в голову:
— А ты смотрел там на какую-то длинноногую шиксу?
— Ну… скорее, это она на меня смотрела.
Я моментально представляю себе эту сцену. Осененный осенью Штерн с сигаретой в своих изящных пальцах скептически оглядывает демонстрируемые ему голые женские ноги. Потом кидает мрачный взгляд на их обладательницу в мини-юбке и после этого старательно делает вид, что никаких ног рядом нет, а сам готов уже смотреть на что угодно, хоть на библиотечного сумасшедшего с его длинной трубкой, лишь бы не встречаться взглядом с рассматривающей его женщиной.
— Ну, так все просто, — говорю я. — Этот товарищ, он чуть ли не живет в библиотеке. Естественно, он за всеми наблюдает — и за сотрудниками, и за постоянными читателями. А на тебя, знаешь, сложно внимание не обратить. Вот и обратил. Видит, сидит интересный молодой человек с явными проблемами в общении с женским полом. Дай, думает, мозги ему вправлю. Вот и вправил. Типа, не можешь с красотками, так сходи обрати внимание на кого-то себе подобного. И будет вам, двум закоплексованным невротикам, счастье.
По тому, как этот «интересный молодой человек» сопит у самого моего уха, я понимаю, что он явно не в восторге от моего видения проблемы, однако, ничего мне на это не говорит. Напротив, я слышу от него следующее:
— Ну… Ну, в общем, я тоже тогда что-то такое подумал. Другими словами, — вздыхает он, — но примерно то же самое. Но вот в чем дело. В тот же день, как я потерял один треугольник, а ты, как я понимаю, его тогда же и подобрал, я впервые увидел тебя во сне. И потом я видел тебя каждую ночь до тех пор, пока не увидел у тебя вторую половину и не снял свою.
Я поворачиваю к нему голову. Он лежит на спине и покусывает губу.
— Ты хочешь сказать, что этот могендовид — не такая простая штука?
— Угу.
Любопытно: как она действует? Может быть, разъединенные половинки притягиваются друг к другу, одновременно вытягивая их обладателей в какое-то особое потустороннее пространство? Но тогда, почему во сне у нас на шее не было никаких винкелей? Нет, в любом случае, любопытно… Но самое любопытное заключается в том, что, оказывается, в это пространство можно попасть по собственной воле!.. Эх, Штернушка!.. Может, хотя бы там мне удастся тебя достать…
