«Благородство и подлость, отвага и страх —
Все с рождения заложено в наших телах.
Мы до смерти не станем ни лучше, не хуже —
Мы такие, какими нас создал Аллах!» [1]
Впрочем, Контанель считал, что де Спеле уже пережил свою смерть и самое время заняться его воспитанием!
Очень расстроила Контанеля расправа с инквизицией. Хотя наш Танельок и любил слушать и рассказывать историйки о похождениях деятелей церкви, хотя и орал на студенческих пирушках песни «Веселый паломник» и «Гипюровый подрясник», но считал, что инквизиция творит нужное и угодное Всевышнему дело. Ведь она борется с коварными силами Зла, рыскающими по миру «аки лев рыкающий». И для спасения заблудших душ вынуждена обрекать на муки бренные тела. А разве не виноват перед нею сам Контанель? Пусть он не подписал кровью договор с дьяволом, как Виола, не превратился в призрака, подобно Матильде, но ведь он служит нечистой силе в лице господина де Спеле! И, соглашаясь на сотрудничество с призраком, Контанель надеялся впоследствии отмолить грехи этого сотрудничества. Но уж теперь никакими раскаяниями не искупить участие в деле Ржаво-Золотой цепи! Погиб он, погиб безвозвратно!
Не забывайте, что наш юноша, хотя и являлся наследником авантюрных личностей, но был человеком верующим. А каждый верующий — невольник своей веры и своих богов. Увы, не все обладают волей, воображением и интеллектом Рене де Спеле. Хотя и его едва не сгубила в переломный момент жизни остаточная вера в некие догмы…
Словом, расправа с Сентмадильянским душеспасительным учреждением изрядно подпортила настроение нашему виконту (а ведь он еще не знал о расправе с разбойниками, которым и покаяться-то не позволили), и он принялся хамить своему начальству.
Знаете, я подозреваю, что Цепь искупала виконта в болотной грязи в воспитательных целях, дабы вернуть его на подобающее место. Возможно, не обошлось и без вмешательства де Спеле, так сказать, спустившего Цепь с цепи. После этого, говоря по-нынешнему, стресса, Контанель и впрямь малость опомнился и присмирел. А де Спеле простил вчерашнему студенту чудовищную выходку, ибо не желал отыскивать нового человека. Лишь это может в некоторой степени оправдать снисходительность потомственного дворянина к отпрыску презренного торгаша. Словом, нарочно или неумышленно, наш князь снова влез в грязь!
Но и де Спеле общение с Контанелем давалось нелегко. Как напоминал мальчишка о юности, о собственной нелегкой, но яркой и безоглядной юности Рене! О том, что, возможно, навеки потерял он, сделавшись Срединным, уйдя от слабостей, но и от прелестей человеческой сути. Быть может, навеки лишился он бесценных качеств, когда пронзил свое молодое, доверчивое сердце роковым кинжалом и вступил на нечеловеческую тропу!
Да, он получил многое, очень многое, но от многого и отказался. «Ходячий труп»! Контанель понял это определение буквально, однако, де Спеле имел в виду нечто иное… Впрочем, он этим определением (имеющим весьма отдаленное отношение к статусу де Спеле) желал оттолкнуть наивного юнца, образумить, предостеречь. Ведь не каждому по силам ноша Срединного. Да, великим человеком, простите, личностью был Рене де Спеле!
— Еще бы! Уж такого натворил! Великого! До сих пор очухаться не можем.
— Молчи, сосунок! Не тебе судить о деяниях великих. Впрочем, обратимся к нашему повествованию.
* * *
Не воображайте, что достойной Матильде пришлось тряпками вытирать грязь и убирать карету. Де Спеле передал ей порцию энергии, вполне достаточную, чтобы одним, но крепким словом уничтожить все последствия болотного конфликта. Эта грязь была колдовской и послушно исчезла. Но Контика все же отправили под душ. Виконт не возражал, смирился. За время их похождений ему пришлось купался чаще, чем многим тогдашним королевам за всю свою жизнь (не упоминая о королях, герцогах, баронах, графах и прочих).
Словом, целый день ехали мирно. Не беспокоила их нечистая сила, и в карете царил мир. Правда, де Спеле на часок улегся к стене лицом… Гм, если у скелета есть лицо, и помолчал. Впрочем, вздыхал он вполне по-человечески, и однажды Матильде послышались какие-то звуки, похожие на сдавленные рыдания. Но, возможно, это было просто похрапывание.
А вечером, когда неутомимый Гагат мчал карету по лесной дороге, господин де Спеле восседал на козлах, умягчив соломенным кучером сидение. Срединный все же надеялся, что болото возникло на их пути обычной ловушкой для первого попавшегося, а не пыталось утопить именно их. Тем более следовало быть настороже в Макабрском лесу, издревле пакостном и коварным. Оттого, услыхав волчий вой, де Спеле встревожился.
— Волки! — высунулась в переднее окошко Матильда.
— Это оборотень, — возразил де Спеле, вслушиваясь в жуткую руладу. — Он созывает стаю. Сейчас сами волки еще не ходят стаями, не время. Это особая охота, опасаюсь, что на нас.
Де Спеле извлек из воздуха странную, объемную, с меняющимся масштабом карту, сверился с ней и решил:
— Нам лучше встретить их вот на этой поляне. Черт, ну-ка, в карету! — приказал псу, бегущему рядом с конем.
Матильда хотела отворить дверцу, но Черт уже сидел у ее ног.
— А ваше дело — не высовываться, — приказал Срединный. — В карету им не забраться. Гагат… Он для них не пожива.
Конь помчался галопом, и на поляну путники прибыли раньше стаи. Здесь де Спеле велел остановиться. Волки пожаловали минут через пять. Быстрые серые тени возникли среди кустов, засновали, взвизгивая, порыкивая, подвывая. Но в их движениях и голосах была нерешительность. Лишь один вожак непримиримо жаждал крови. Он хрипловато, яростно рычал, суетился, покусывал робких. Де Спеле ясно видел, что вожак окутан гнойно-желтым сиянием, что задевая зверей, он словно измарывает их этой субстанцией. И звери осмелели, ринулись в атаку. Естественно сперва бросились на Гагата — вцепиться в морду, в горло, в ноги, вспороть брюхо, опрокинуть, загрызть. Но с равным успехом они могли бы атаковать бронзового коня на городской площади. Зубы хищников со скрежетом соскальзывали, ломались, удары тяжелых тел даже не шелохнули замершего Гагата. А он мог бы ударами копыт и укусами искалечить нападавших, но, видимо, борьба с волками не была в нем запрограммирована. Два волка прыгнули на де Спеле, но столкнулись в пустоте, а сам Срединный очутился в карете. Волки атаковали экипаж: бились в дверцы, грызли колеса и рессоры, дышло и сбрую, грохотали на крыше. Но карета противостояла их усилиям не с меньшим успехом, чем Гагат. Все же было очень страшно, и Виола обняла Контанеля, но не в поисках защиты, а сама, прикрывая парня своим телом. Контик попытался гордо отстраниться, но девушка пояснила, кивая на окошко, в котором мелькали оскаленные пасти:
— Чтобы тебя не заметили!
Тогда Матильда набросила на них сверху свой плащ, накрыв парочку с головами. Контанель больше не протестовал, а из-под плаща донеслись хихиканье и звуки поцелуев. «Пусть их, мальчик отвлечется от этих страхов», — решила Тильда и поднялась:
— Пойду, придушу, парочку серых.
— Нет, не надо, — остановил доблестную воительницу де Спеле. — Нам они вреда не причинят, а мех в эту пору на волках еще летний.
— Ничего, я их проучу. Разбойники! Трех овец у нас прошлой зимой сожрали, почтальона загрызли.
— Тильда, на место! — прикрикнул де Спеле. — Кому я говорил — не высовываться? Не положено призракам волков душить. Это работа для собаки.
Черт вопросительно глянул на хозяина и заскулил.
— Да, дружочек, добыча мелковата, но коль ты в облике пса… Видишь вожака? — указал де Спеле в окошко.
Черт поднялся, тяжело опершись передними лапами на плечи не то Контанеля, не то Виолы, не то обоих сразу. — Да, тот, у раздвоенного каштана, — подтвердил Срединный. — Светлый, гривастый. Убей его!
