хрупкую сигарету…)… Свои, знакомые, с красными царапинами от кошачьих когтей, детские ладошки…
— Ты… полоумная… ведьма… — пробормотал Рыжий, пятясь от нее — и наступая на ноги своих ничего не понимающих приятелей…
— Если бы ты успел вернуться… — повторила Ритка, уже ему в спину. Все еще не узнавая своего голоса и не понимая, что она говорит…
— Эй, эй, Рыжий, куда, — завопили и, переглянувшись, припустили вслед за улепетывающим вожаком его друзья. Позабыв брошенного Рыжим щенка и девчонку, которую они хотели попугать — и которая в результате, каким-то странным, непостижимым образом, напугала их бесстрашного предводителя.
А виновница их поспешного бегства, ноги которой вдруг задрожали и бессильно подкосились, плюхнулась на землю. Прямо в сухую, нагретую солнцем пыль на узкой тропинке — среди консервных банок и грязных тряпичных обрывков. И, наконец-таки, разревелась, дав волю давно сдерживаемым слезам; судорожно и отчаянно всхлипывая и размазывая слезы по щекам испачканными ладонями.
Забытый щенок растеряно заскулил, понюхал воздух — и решительно поковылял к плачущей девочке. Намереваясь настойчиво и дружелюбно убедить ее, что мир не так уж и плох, как кажется иногда…
* * *
…Ритка вздрогнула и испуганно дернулась, пытаясь вырваться, когда чья-то рука сжала ее плечо. Вырваться не получилось. Рука держала осторожно, но достаточно крепко.
— Самое бесполезное занятие из всех, которые я знаю, — голос тихий, неторопливый. Немного усталый. — Поливать слезами — и не чье-нибудь плечо, а… дорожную пыль…Ты думаешь, там вырастут цветы?
Ритка испуганно подняла голову, прищурилась. Фигура женщины, стоявшей против солнца, расплывалась — то ли от яркого света, то ли от слез в Риткиных глазах. Темный плащ — или широкое платье до пят; волосы подхвачены на висках; открытая высокая шея.
Рука соскользнула с Риткиного плеча, женщина медленно опустилась на корточки. И только тут Ритка разглядела ее лицо. Странное лицо. Непонятно какое. То ли красивое, то ли некрасивое; то ли старое — то ли молодое. Морщинка на белом лбу, внимательные глаза, усталые складки в уголках губ.
— Я могла бы предложить тебе свое плечо, но я не люблю сырости. Кости болят, — Женщина повела плечом и вдруг улыбнулась. Очень хорошо улыбнулась. Не так, как иногда это делают взрослые, обращаясь к незнакомым детям — заискивающе и лживо. Ее улыбка была искренней. Ритка поймала себя на том, что улыбается в ответ. И, кажется, больше не боится. Щенок на Риткиных коленях, радостно молотя куцым хвостиком, потянулся к женщине. Ритка, вглядевшись в светлую улыбку, теперь обращенную к щенку, решила, что на самом деле, у незнакомки очень красивое лицо.
— Вот так куда лучше, — сказала женщина, посмотрев на Ритку. — чем плакать. Все ведь уже закончилось, да?
— Что? — удивленно переспросила Ритка. — Что… Вы… Вы все видели?
Женщина промолчала.
— Вы все видели… и…и…
— И я не стала тебе мешать, — договорила женщина. — Потому что ты сама справилась. Ты умница, — она снова улыбнулась Ритке.
— Что? Что… Вы…я… что я сделала? — Ритка опять захлебнулась вдохом, теряясь под внимательным взглядом темных глаз незнакомой женщины. И почувствовала, как снова приближается дрожь, страх, слезы. Испуганно поднесла к лицу дрожащие ладони — ожидая увидеть их совсем другими (…дрожащие, со вспухшими венами — руки взрослой, но еще не старой женщины. Тонкие пальцы, раскрошившие в труху хрупкую сигарету…)
— … Что…что?
— Тсс, — успокаивающе прошептала женщина. Осторожно погладила Риткины напряженные ладошки, закрыла своими руками. Прогнала наваждение. — Неважно, что. Ты спасла жизнь — и может быть, только это имеет значение. Т-сс, все уже закончилось, девочка…
— Что… кто Вы? — испуганно спросила Ритка, вдруг сообразив, как это все странно — то, что происходит.
Почти так же странно, как то, что уже произошло — когда бравая банда Рыжего улепетывала, сверкая пятками, от одной-единственной маленькой девчонки.
Значит, можно изменить то, что должно было случиться… Значит, можно?…
— Все закончилось… — повторила женщина. Прикосновения ее рук к Риткиным были теплыми и успокаивающими. Девочка мотнула головой.
— Не закончилось, — возразила она. И, глядя во внимательные глаза незнакомой улыбающейся женщины, подумала — а ведь, действительно, не закончилось. Рыжий не простит сегодняшнего. Если раньше он со своей компанией дразнил Ритку от случая к случаю — как и прочую малышню — то теперь он, наверняка, будет мстить. Изощренно и целенаправленно. Ритка его напугала. А такие, как он, этого не прощают.
— Все начинается, — угрюмо сказала Ритка. Женщина кивнула.
— Может быть, — согласилась она. — Может быть, все как раз, действительно, начинается.
И, почему-то, опять улыбнулась Ритке — светло и приветливо. Как будто начиналось что-то очень хорошее и приятное.
«Это… это Вы мне снились?» — вдруг захотелось спросить Ритке. Может, потому, что происходящее опять — в который раз за сегодняшний день — показалось ей похожим на сон. Но теперь — не страшный. Волшебный, удивительный.
Женщина перехватила Риткин взгляд:
— Знаешь, что, девочка… Знаешь, что нужно сделать сначала? — и договорила, не дожидаясь Риткиного ответа: — Придумать ему имя, — и она осторожно погладила щенка по пушистой мордочке.
— Имя? — недоуменно переспросила Ритка. Женщина серьезно кивнула:
— Имя…
Старуха, ведьма без имени
— Имя твоего волка… — пробормотала старуха. Хрипло и устало. — Имя.
И опять замолчала, слепо глядя в черные угли, над которыми еще совсем недавно плясало пламя.
Костер умер на рассвете. Так, как умирают почти все костры.
На рассвете.
В бесцветный час между умирающей ночью и еще не рожденным утром. Когда небо, роняя пушистые клочья влажного тумана, так близко нагибается к земле, что до него можно дотронуться. Когда приснившиеся сны еще не потеряли свой цвет, и кажется, что до них тоже можно дотронуться — как до неба. Дотронуться и пережить заново. И тогда может оказаться, что именно они, а не то, что происходило (будет происходить?) за их гранью — именно они и есть твоя настоящая жизнь. А то, что ты считал раньше своей жизнью — на самом деле, сон. Сон, который забудется к полудню — и потом так легко будет сделать вид перед самим собой, что ничего и не снилось…
Надо только сейчас прикрыть усталые веки — и не смотреть. На черные угли мертвого костра. На старуху, горбящую костлявые плечи и утопившую неподвижный взгляд в черной трухе этих углей — так, как будто над ними до сих пор плясало яркое живое пламя, теперь видимое только старухе…
— Когда люди приручают… — снова тихо заговорила старуха.
Было непонятно, кому она это говорит. То ли сама себе, то ли мертвому костру, то ли щупленькой темноволосой девочке лет десяти-двенадцати, испуганно смотрящей на старуху широко открытыми, черными глазами.
