Мойра все еще не могла осознать, что у нее будут крылья.
Ее взгляд зацепился за что-то блестящее на прилавке — все эти бриллиантовые и золотые пусеты, булавки и кольца, которые были злобно продеты в ее уши. Дириэль хотел сделать ее красивой — это было причиной его пирсинга. Сделай ее красивой, сделай ее произведением искусства. Если бы она просто сказала «да», ей не нужно было бы быть красивой. Она будет его партнером. Равная в этой жестокой игре с ангельскими перьями на черном рынке, которые он будет срывать с нее, одно за другим, пока она не достигнет конца своей полезности.
Ее челюсти сжались. Ее глаза сузились. Пошел он к черту.
И к черту ангела, который передал ее ему.
Оставив пока в покое раны на плечах, она собрала все бриллианты и золото со стойки в одну руку, а затем выбросила их в унитаз. Она трижды смывала их, чтобы убедиться, что все они ушли, прижимая к груди пушистое полотенце, которое Северус оставил для нее.
— Пошел ты! — прошептала она, наблюдая, как вода закручивается спиралью.
Она была благодарна Северусу и остальным за то, что они смогли вытащить ее, и ей не пришлось снова видеть лицо своего похитителя. Мойра не была уверена, как бы она отреагировала — эмоционально, конечно, и, вероятно, с большим количеством криков. Когда Северус чуть не вышиб дверь ногой, ей потребовалось все, что у нее было, чтобы не превратиться в месиво из рыданий и слез. Она делала все возможное, чтобы бороться с этим, казаться сильной, когда все ее существо жаждало сломаться, расколоться на тысячу кусочков, чтобы она могла просто перестать чувствовать.
Вытирая волосы полотенцем, она вспомнила тот момент, когда Северус впервые появился, и то ошеломляющее чувство облегчения, которое нахлынуло на нее. Она всегда знала, что он придет за ней, но по мере того, как тянулись часы, было трудно сохранять веру — еще труднее с каждым украшением Дириэля, добавляемым к ее телу.
Но он пришел за ней. Герой с черными глазами, который пришел, чтобы спасти героиню-идиотку, которая должна была просто выслушать его и послушаться. Рядом с ним верный Аларик, его лицо было залито кровью, а нос заметно опух. У двери маячила женщина прямо из драмы викторианского периода, в ее наряде и глазах отражалась вся готическая архитектура Фэрроуз-Холлоу. Женщина разорвала оковы. Женщина изгнала демонов, которые вырвались из тени леса, когда они мчались обратно к машине.
Корнелия. Двоюродная кузина Северуса. Когда Мойра обернула полотенце вокруг себя, она поняла, что обязана этой незнакомке своей жизнью, этому демону, владеющему магией, у которой не было причин помогать ей, кроме ее связей с Северусом.
Она должна презирать их — всех их. Демоны. Жестокие, извращенные, ужасные существа, подобные тому, кто мучил ее три дня подряд.
Она должна ненавидеть их.
Но она не могла.
Потому что Корнелия боролась за нее.
Потому что в момент слабости Мойры, когда ее тело обмякло, Аларик поймал ее.
И потому что Северус пришел за ней, освободил ее, держал ее всю дорогу домой — как она и предполагала.
Мойра никогда не смогла бы их возненавидеть. Но она могла ненавидеть Дириэля. Она могла ненавидеть демона, который управлял камерой, тех, кто пришел посмотреть, сидя в стороне, как будто мучения Дириэля над ней были театром мирового класса. И она будет — до самого последнего вздоха.
Или, предпочтительно, до тех пор, пока Дириэль испустит свой дух.
Она возненавидела бы его еще больше — своего отца, ангела, который хотел ее смерти. Она будет презирать его, но она будет охотиться за ним. Противостоять ему. Вычеркнет его и его грехи.
Помня об этом, она на цыпочках прошла по скользкому полу ванной и открыла дверь. Две темные фигуры стояли в дверном проеме с другой стороны тускло освещенной комнаты Северуса, бормоча приглушенными голосами. Северус оглянулся, посмотрев на кузину позади себя, и когда Мойра вышла, он сказал что-то еще себе под нос, прежде чем ведьма исчезла. Не в буквальном смысле. Или, может быть, она это сделала — могут ли ведьмы так поступать? Дематериализоваться?
— Она приготовила тебе снотворное, — сказал Северус Мойре, тихо закрывая дверь. — Это даст тебе сон без сновидений.
— Это очень осмотрительно с ее стороны. — Мойра оглядела комнату, и когда она не увидела свою спортивную сумку, она схватила футболку, свисающую с края корзины для белья Северуса, и натянула ее. Прохладный материал облегал ее все еще влажную фигуру, и от него отчетливо пахло им — не просто одеколоном, а им.
— Как ты себя чувствуешь?
— Я не знаю, — призналась она, прежде чем бросить полотенце на дверь ванной, поправив его так, чтобы оно висело прямо. Она чувствовала — очень много. — Я просто… Я не знаю.
— Тогда давай, в постель.
Он ни разу не расспросил ее о подробностях. Ни по дороге к нему домой, никогда он отнес ее наверх и посадил на стойку в ванной, никогда снял все ее новые серьги, ни после того, как нагрел воду в душе до нужной температуры — обжигающей. Он не спрашивал, а Мойра не хотела говорить, и они, похоже, пока оставляли все как есть.
Когда она пересекла комнату и забралась под одеяло, которое он откинул, она поняла, что должна была быть измотана. Уставшая. Сломанная. Но, наблюдая, как Северус ставит чашку с дымящейся зеленой жидкостью на прикроватный столик, Мойра не могла решить, где она вписывается в спектр. Была ли вообще нормальная реакция на то, через что она прошла?
— Мойра, почему ты хочешь сохранить это? — спросил Северус мягким тоном, поднимая снимок, который она схватила, прежде чем он вытащил ее из этой адской дыры. Он протянул его, но держал изображение лицом к себе; Мойре не нужно было видеть его, чтобы знать, что там было. Конечный продукт. Венец славы Дириэля — она, ослепленная, украшенная драгоценностями и окровавленная.
Это был рациональный вопрос, но когда она потянулась к Северусу, Мойра не чувствовала себя такой уж рациональной. Потому что вместо того, чтобы схватить фотографию, она схватила его, ее рука сжала тонкую ткань его рубашки на пуговицах. Она крепко сжала его, выкручивая, пока, наконец, рывком не уложила его в постель рядом с собой. Ее нижняя губа задрожала, когда он опустился на свое место. Ее горло горело, а глаза защипало, когда она забралась на него сверху.
И когда она обвила руками его шею и уткнулась в него лицом, Мойра зарыдала. Она перестала сдерживаться, перестала гасить в себе слезы. Шлюзы открылись, и воздух вокруг них остыл. Оседлав его, Мойра почувствовала, как слезы текут по ее лицу на его кожу, точно так же, как весенний дождь ручьями стекал по окну внедорожника на обратном пути. Как раз в тот момент, когда над ними прогремел гром, молния расколола тьму, она плакала и плакала, обрушивая внутреннюю бурю на единственного человека, на которого осмелилась.
Он выдержал шторм во всей его полноте. Северус обхватил ее затылок, повернув лицо внутрь, чтобы она могла чувствовать его мягкие, ровные выдохи на своей коже. Он позволил ей содрогнуться, прижимаясь к нему, все время осторожно прикасаясь к ней, его руки полностью избегали ее спины. Он ничего не сказал, когда ее ногти вонзились в него, до мучительного хрипа при каждом неровном вдохе.
Пока ее подвешивали и выставляли напоказ, прокалывали и издевались над ней, Мойра думала, что никогда больше не захочет, чтобы к ней прикасались. Никто. Когда-либо. Но с того момента, как Северус обхватил ее лицо ладонями, на его лице отразилось чувство вины, она поняла, что так больше продолжаться не может. Ей нужно было, чтобы к ней прикасались. Она хотела, чтобы ее обняли — и он был тем, кто это сделал. Прикосновение Дириэля вызвало у нее отвращение, но Северус спас ее. Снова и снова, в тяжелых обстоятельствах или нет, ласка Северуса возвращала ей жизнь, когда Мойра думала, что все кончено. Прикосновение его рук к ее бокам, нежный шепот его плоти над ее — это было ее спасением.
Когда буря наконец утихла, она медленно села, голова у нее отяжелела, а глаза опухли. Шмыгая носом, Мойра вытерла слезы со щек, а затем провела тыльной стороной костяшек пальцев по его шее. Тень улыбки коснулась ее губ, когда она вытерла его, пытаясь успокоить дыхание, и она поймала, как его взгляд блуждал по ее рту. Он обнимал ее, ласкал, но не поцеловал — и Мойра знала, что он хотел этого. Она видела это в его глазах, которые с каждым мгновением становились все темнее, пока в последний раз не моргнули, и человечность не исчезла.
