– Ну что вы, Леонид Львович, зачем вам трудиться, давайте я сам съезжу, – вмешался Роман. – Убить не убить, а вот по репе настучать – это хорошо бы.
Ада забеспокоилась. Она и в самом деле не помнила, как резала себе запястье, в самом деле не имела намерения покончить с собой или даже сделать такой вид. Тем более ей не хотелось, чтобы об этом узнал Панов. Много чести, пусть остается с нетронутой «репой». И хитрая девчонка приняла собственные меры для успокоения дядюшки. Она уселась на диване, обняла белого плюшевого медведя и зашепелявила сюсюкающим голосочком ребенка:
– Дядя Леня, посиди с Адочкой… Адочка испугалась, Адочке холодно…
Он метнулся к ней, обхватил острые плечики, прижал к себе. Бедная, глупая девочка, как стучит сердце, как бухает в виски!
– Зачем ты, ну, зачем, – упрекал он ласково. – Ты хотела оставить меня? Бросить меня?
– Нет, дядя Леня, нет…
– Ведь ты и без того когда-нибудь уйдешь от меня. Это участь всех отцов, а я, детка, давно привык считать тебя своей дочерью. Ты выйдешь замуж и забудешь про своего старого дядьку…
– Ни за что!
Ада высвободилась из кольца ласково обнимавших ее рук.
– Дядь Лень, я правда не хочу выходить замуж. Мы всегда будем вместе, да? Будем повсюду ездить, обо всем разговаривать… А ты?
– Что – я?
– А вдруг ты женишься?
– Ну, что ты, – дядя Леня рассмеялся с облегчением. Он подумал, что Адочка, несмотря на все испытания, выпавшие ей в детстве, все еще удивительно инфантильна, и это к лучшему, пусть остается подольше ребенком. – Я не женюсь.
– Никогда-никогда? – по-детски всхлипнула Ада. – Честное слово? Никогда-никогда за сто миллионов лет?
– Честное-пречестное. Никогда-никогда. За сто миллионов лет.
В следующие семь-восемь лет Ада окончила институт; научилась кататься на горных лыжах; попробовала кокаин; полюбила альпиниста Игоря; чуть не погибла, прыгая с парашютом; проколола пупок, язык и еще кое-что; поднаторела в дайвинге; прожила лето в Амстердаме; полюбила драг-дилера Сирила; участвовала в гонке собачьих упряжек у себя на родине; побрилась наголо; подхватила диковинную тропическую болезнь; воспылала страстью к абсенту; полюбила поэта Марика; написала очень плохой роман, ставший на короткое время бестселлером; съездила в Тибет; сделала шесть татуировок; полюбила индийского актера, который научил ее танцевать и поклоняться богине Кали; вместе с ним, на его же яхте, попала в плен к самым настоящим морским пиратам и научила их ругаться по-русски и играть в подкидного дурака на раздевание.
Потом она полюбила внезапно возникшего из небытия Панова и поехала с ним в Кейптаун, где и оставила на четвертый день – без денег и документов. Свой бумажник несчастный Панов отыскал в конце концов в фонтане, а паспорт – в смывном бачке. Вероятно, подсознательно Ада выбрала для тайников места, так или иначе связанные с водой – не прошла ей даром та ванна, что приняла она однажды с ножом в руках.
Наконец все это ей самой надоело, она вернулась в Москву и осела в своих апартаментах на Старом Арбате.
Дядя Леня был рад, так рад, что на день рождения сделал ей подарок со значением – маленький глянцевый журнальчик. Он был рад, что блудная племянница решила, наконец, заняться делом, рад, что будет видеть ее чаще, чем раз в год. В своей эгоистической радости он не замечал, что вместе с благоразумием к Аде пришло пресыщение, а этот гость не способствует успеху какого бы то ни было дела. Свое глянцевое детище Ада пустила в свободное плавание, решив, что команда профессионалов и своевременные вливания из дядюшкиного кармана помогут дорогой игрушке держаться на плаву. Журнал сначала был гламурный и назывался «Блеск», а потом, ввиду модных тенденций, стал антигламурным, и Ада придумала потрясающее новое название. «Моск»! Знай наших!
Но холодок разочарования начал потихоньку заполнять ее душу, горящую раньше так жарко, так весело фонтанировавшую искрами, с этим холодом надо было бороться, ведь он способен на все, даже прочертить острой льдинкой преждевременные морщины!
И в этот момент ей подвернулся Сережа Акатов, мальчик с шоколадными глазами, мальчик, чье дыхание пахло молоком, а тело было похоже на тело молодой пантеры, убитой Адой когда-то давно, во время сафари, в волшебной Африке.
Он был таким новым, юным, свежим и… таким управляемым. Он был как кусок податливого пластика, из него можно было слепить что угодно, а потом, когда надоест, смять в бесформенный разноцветный ком, бросить в угол и уйти. Заняться своими делами.
* * *
Учиться оказалось тяжело, гораздо тяжелее, чем Сергей предполагал. Он думал, что готов к тяготам выбранной профессии, он вообще был готов ко многим испытаниям после многочасовых занятий в пыльном танцклассе, в сумерках, когда ныли все мышцы, даже те, о которых обычно люди не подозревают. Когда едкий пот заливал глаза и ноги скользили по истершемуся паркету, когда – так мучительно! – не получалось, не выходило, не вытанцовывалось. И вдруг словно прорывало плотину, все начинало получаться, и движения становились верными и прекрасными, и унылое лицо партнерши вспыхивало очарованием.
Но тут до прорыва плотины было далеко. Что-то давалось ему лучше, что-то хуже, он был первым по танцу, лучше всех двигался, отличался на занятиях по сценической речи. Но каким мучением, и мучением бесполезным, казались ему уроки актерского мастерства, как непонятны были звучащие из надменных уст Рожницына слова: «предлагаемые обстоятельства», «эмоциональная память», «видения внутреннего зрения»… Эти слова никак не касались того, о чем ему мечталось, – всеобщего восхищения и поклонения.
…Его больно ранило отношение Рожницына, у которого сразу же появился на курсе любимчик – некрасивый, высоколобый, тщедушный Сашка Затван. А на него, Акатова, Юрий Григорьевич покрикивал и на занятиях объяснял, глядя поверх его головы, словно обращаясь не к нему:
– Если ты внутренне не чувствуешь роли – ты преподносишь зрителю внешние эффекты, показываешь голос, дикцию, технику речи, животный темперамент, в конце концов! Не увлекайся актерским кликушеством, переживи свою роль в душе и создай жизнь роли на сцене!
Во всей этой белиберде не было ни одного понятного слова. Но весь небольшой жизненный опыт подсказывал Сереже – надо соглашаться, надо кивать со вдумчивым видом. Потом все как-нибудь наладится.
В сущности, это единственное, что портило Сереже жизнь, во всем остальном он был совершенно счастлив. Через пару месяцев после начала занятий у него на факультете появился приятель, он учился на курс старше и уже был женат на однокурснице. Влад оказался чудаковатым парнем, имел какие-то свои, непонятные остальным шуточки, а его жена Оля словно спала с открытыми глазами. Она просыпалась только на сцене, так сказал про нее Влад. Впрочем, именно Ольге принадлежала инициатива после сегодняшней поздней репетиции «сходить куда-нибудь вкусно покушать и потусить».
