— В лесу? — не поняла я. — В пять лет?
— Ну, мне почти шесть исполнилось, — Ринс улыбнулся будто бы себе, как-то задумчиво. — Не знаю, когда люди обнаружили мою родную деревню, как именно поняли, что там произошло. Вполне возможно, что лекарь на обратном пути заехал — ему-то уже несложно было свести факты. А я какие-то пещеры нашел, в лесу ягоды собирал. Сейчас сам удивляюсь, почему не околел — не от голода, а от одиночества. Последнее меня убивало больше всего остального. Тогда я лоскутом от рубашки перевязал себе глаза и учился видеть так. Мне очень хотелось вернуться к бабке с повязками, но чтобы ей этим не навредить. И только после этого, то есть через несколько недель, пошел к селу. Но там, как оказалось, меня уже ждали. Мне хватило ума побежать обратно, но я помню крики: «Это он, чернокнижник! Вон он, бей!». На меня охотились, как на зверя. Но среди них не было магов — они не могли ни поймать меня, ни подойти слишком близко: я или прятался, или снимал повязку. Даже во сне научился слышать издали слово «чернокнижник».
Я понимающе кивнула.
— Так вы были обычным ребенком, а плохим вас сделала людская жестокость?
— Плохим? — он искривил губы. — Какое интересное определение.
— Вы понимаете, что я имею в виду!
— Ладно, сделаю вид, что понимаю. Это была не жестокость, а страх. Я был больше их всех вместе взятых, такого люди не переносят. И нет, предпосылка неверная. Есть такие люди — выживанцы. Они будут выживать любой ценой, каких бы жертв это ни потребовало. И однажды я, замерзая осенью в своей изношенной одежонке и скуля от жалости к себе, вдруг понял, что мама не сидит рядом с Богиней и не смотрит на меня, не просит Богиню помочь мне или хотя бы быстро прикончить. Нет ничего, откуда можно ждать помощи, есть только я. Я, который выживет любой ценой. Не люди меня изменили, я изменился сам — превратился в другого человека, потому что такие как я — да и ты, впрочем — будут цепляться за жизнь всеми доступными способами.
Я вспомнила о том, что Ринс об этом уже упоминал один раз. Вероятно, он и меня причисляет к этому же сорту — «выживанцы». Что ж, спорить бессмысленно.
Айх не ждал моей реакции, продолжая:
— И люди начали платить цену за мое выживание. Теперь я шел в села только ночью и старался никому не попадаться на глаза. Сначала я воровал только книги — уже понял, что они и лечат, и дают силы. С двумя томами по политике какой-то страны я вдруг перестал замерзать, а воровать стало еще проще. Позже я уже и охотился — не охотился даже, а привлекал к себе живность, оставалось только сломать зайцу шею. И я ломал — одновременно ломалось и все, что было во мне раньше. За два года в лесах я освоил самый главный навык, который потом и стал крахом всех врагов против меня — я научился привлекать не только живность, но и бездушные предметы. Книги, как сама понимаешь. И теперь уже мог выбирать, какие дают больше пользы. Городские архивы здорово поредели на предмет ассортимента учебников по черной магии. Место жительства иногда приходилось менять, но не потому, что я боялся людей — со временем я перестал их вообще бояться. И убивал любого, кто только подходил на расстоянии ста шагов — не разбираясь, друг или враг. Но я выжил, значит, все делал правильно. Не знаю, когда мои глаза изменились — у меня не было возможности это узнать. Те два года сделали для моей силы больше, чем последующее обучение в ордене. Ты рассказывала о доме, в котором живут никому не нужные дети. Так вот, бывает еще хуже: когда ты был обожаемым ребенком, который за один день превратился во всеми презираемое животное под названием «чернокнижник».
— А как вы попали в орден, айх Ринс? — меня уже потрясывало от любопытства.
— В один момент я понял, что достаточно силен и могу больше не прятаться. Поселился в деревне в пять домов и с одними стариками. И я контролировал их всех. Я заставил их меня обслуживать, готовить мне, убирать, всех переселил в одну комнату, чтобы не упускать из вида. К сожалению, они не выдерживали тотального давления на психику, начинали болеть, а после умирали. Думаю, это работало как проклятие — я лишал из возможности мыслить, а делал просто куклами, которыми управлял, а проклятия рано или поздно высасывают из человека жизнь. Но там мне удалось вернуться в человеческий облик, поднабраться еще знаний и опыта. Самое главное, я научился контролировать всплески силы — даже когда я снимал повязку, то создавал просто общий фон, не слишком разрушительный и вовремя останавливаемый. Все-таки самым страшным из того, что случилось в моей жизни, было бесконечное одиночество. Среди ходячих кукол я хотя бы немного оживал. После того, как помер последний старик, я пошел дальше — к своему восхождению. В орден пришел уже в десятилетнем возрасте. Сказал, что готов к обучению и фактически поставил ультиматум. Да, я был готов к демонстрации силы. С гордыней, присущей только ребенку, выросшему практически в изоляции, но уже успевшим осознать свое могущество, я был твердо уверен, что в случае отказа смогу их уничтожить — тогда поселюсь в их замке и заполучу в арсенал все их трактаты. Конечно, мне это вряд ли бы удалось. Но, к счастью, учителя почти единогласно приняли меня. Черную магию держат в узде, способности у многих ограничены, детей чаще предпочитают убивать злобные соседи до того, как родители догадаются отнести их в черный орден. А в мире существует необходимость и черной магии — и тут перед ними появляюсь я, сильнейший на их памяти. Доказавший, что даже с целыми глазами всю мощь умею держать в узде, а о таком даже в их талмудах не писали. И за меня взялись учителя, чтобы я стал лучшим из них. И даже им я не позволял называть себя чернокнижником, просил об этом — у меня это слово неконтролируемо ассоциировалось с факелами, вилами и беспросветной тоской. Думаю, дальше очевидно — после ордена и путешествий понял, что тщеславие во мне требует подпитки. Я выбрал стать поддержкой короны, а не владыкой мира, — все-таки то ли наследственность добродушных родителей сказалась, то ли уроки учителей даром не прошли. Хотя не исключаю, что когда-нибудь мое тщеславие снова всколыхнется до желания завоевать и разрушить весь мир, — он вдруг тихо рассмеялся.
Но я юмора не уловила. На мой взгляд, люди сами создали его и сами же сделали его силу немыслимой. А потом просто решили, что с такой силой лучше не воевать, а дружить, потому готовы были предоставить ему любую должность. Взаимовыгодный договор. Короткий приступ жалости прошел быстро — да, сострадание к судьбе ребенка можно испытать, но мне ли не знать, в каких условиях детям приходится иногда выживать? Но почему-то не все из них становятся монстрами. Я стала воровкой потому, что у меня в ту пору не хватило ума для другого выбора. Отмотала бы время назад — поступила бы иначе. А вот Ринс, возможно, выбрал лучший из доступных ему вариантов. Он стал монстром, но монстром узаконенным. Как он там выразился? «Единственным, способным шагнуть за край в случае необходимости»… Да, вероятно.
Я чуть наклонилась и прошептала:
— А можно, я кое в чем признаюсь, айх?
— Только этого и жду. Я тут не просто так ведь откровенничал.
— А не накажете? Скорее всего, у вас тут с уголовным правом такая же беда, как со всем остальным, но чистосердечное признание должно учитываться в протоколе! А еще и отвар из эсирны должен учитываться… хоть вы и его и не пьете. То есть я обозначила свою готовность сотрудничать!
— Ну да. А до этого ты пыталась меня проклясть, — он снова говорил с мягкой улыбкой. — Катя, а давай сделаем вид, что ты уже заслужила любое наказание, а жива еще только по той причине, что я так решил? Так продолжай сотрудничать, своего же здоровья ради.
Я думала несколько секунд и решилась:
— Я… украла книгу из библиотеки и пыталась ее прочитать. Большинство значков мне сразу были понятны, смысл некоторых доходил постепенно, но не всех, — на этих словах Ринс открыл глаза и уставился на меня. Я проигнорировала всасывающую черноту и бегло продолжила: — Но никакого голода у меня не возникло! Ничего такого, как вы описывали. У меня не было даже близко неуемного желания читать и читать дальше, без разницы что!
