Все, кроме ее девственности, эх. Но как показала моя ведьмочка, можно обойтись и… кхм. В голове только одно неприличное слово «рукоблудство». Да только оно вообще не подходит. То, что вчера было, вообще никаким словом не называется!
Узнаю, откуда она прочитала или услышала об этом способе, сожгу не только книгу, но и само место. Или шею чью-то, слишком просвещенную, сверну! Сначала, конечно, скажу спасибо — за науку, а потом все равно сверну.
Ладно, надо вставать. Делами заниматься. Разговоры разговаривать и слушать, как Имран смеется. Тоже мне, нашла повод для веселья… но пусть. Пусть. Я, кажется, окончательно растерял последние мозги, если готов выставлять себя идиотом — лишь бы она смеялась.
Жаль, долго веселье длиться не может — горькая тень опасности все еще висит над лесом, за которым дорога. Интересно все же, куда вчера мчался отряд алых братьев? Нам бы в другую сторону. А потом этак хитро вывернуть к горам — именно там есть пещера, а в ней озеро, которое местные называют Кровавым морем.
Сова как раз отошла на другой конец поляны и сосредоточенно меняла повязку на глазах. Даже несмотря на то, что она устроила ночью, сволочная птица все равно не позволяла притронуться к алой полоске ткани, словно пряталась за ней от меня. Вроде и доверилась, отдалась вся. А все равно пряталась.
Я только зубами скрипнул на такое, но хватило мозгов не лезть напролом туда, где все еще, наверное, болит шрам. Не сказать, что это были угрызения совести, нет. Я не хотел и не собирался ее калечить, Имран все решила и выбрала сама. Как всегда, собственно.
Но отчего-то теплая эйфория прошлой ночи от одного этого ее жеста — отвернуться, не показывать боль, увяла. Вот возьму, выдерну дурацкий лоскут из ее рук и сам завяжу! Чем она там хочет меня напугать — шрамами?! Я шрамов не видел? Я их сам раздавал в таком количестве, что лучше меня в них никто не разбирается!
— Иди сюда, хватит прятаться, я…
— Что? — Святая сволочь помедлила и обернулась, все еще держа полоску ткани в руках, но уже прикрывая ею шрам на месте глаз.
— Хватит прятаться, говорю, — мрачно выдохнул я, шагнув вплотную и осторожно пытаясь забрать чертову повязку из тонких совиных пальцев. — Думаешь, я испугаюсь? Или мне противно станет на тебя смотреть? Ты дура? После всего, что между…
Поймал себя за язык и проглотил конец фразы. Больно уж он звучал по-дурацки театрально. Или как в дешевых пьесках про знатных влюбленных и их безмозглые приключения.
Сова на секунду замерла, а потом тихо рассмеялась. Шагнула навстречу и прижалась лицом к моему плечу.
— Конечно, ты не испугаешься. Но зрелище и правда не из приятных. Я привыкла его прятать. Но если хочешь…
— А почему ты думаешь, что мое лицо приятно? Да им младенцев пугают, я ж не обматываюсь бинтами. И вообще, кому не нравится — пусть не смотрят!
— Ты красивый, — без тени сомнений выдала она. А сама дрожит от напряжения. Неужели правда так тяжело снять дурацкую повязку и показаться мне как есть?
— Ну так и я тоже думаю, что ты — красивая. Так что теперь выбирай: нам обоим ходить замотанными или обоим не прятать лица? В смысле, — добавил торопливо, — от чужих прячь сколько хочешь, но от меня-то зачем?!
— Это… трудно, — со вздохом призналась сова. — Я привыкла, понимаешь?
Эх, мне бы еще тогда задуматься, когда это она успела привыкнуть, если ее ранам всего месяц с небольшим. Но я не задумался, да и, наверное, к лучшему.
— Как в штаны мне залезть, так ты не постеснялась, — пробурчал, осторожно целуя по краю прижатой к лицу повязки. Контраст нежной кожи и грубоватой ткани оказался неожиданно острым, до опьянения.
— Не постеснялась. — Я уже научился чувствовать ее улыбку не глядя, по одному только голосу. — Но это немного другое.
Да понял я, понял. Даже если раздеть сову догола, это не будет для нее так интимно, как позволить снять с себя чертову алую ленту.
— Дай руку, — вдруг решился я и потянул ладошку святой к себе под рубашку, туда, где располагался самый большой и не особо заживший за эти дни шрам от меча, от которого я чуть не помер в той канаве. — Что чувствуешь?
Тонкие брови над повязкой шевельнулись, сошлись к переносице — сова нахмурилась.
— Почему не сказал? Очень болит? Надо намазать той мазью и попробовать убрать…
— Да тьфу на тебя. — Я не выдержал и засмеялся. — Глупая блаженная птица. Это просто шрам! Сам заживет. Я его тебе не за этим пощупать дал!
— Я уловила мысль. — Совиные озабоченно поджатые губы дрогнули в ответной улыбке. — Хорошо… тогда давай поможем друг другу. Там, в корзинке, баночка с мазью. Я помогу тебе, а ты… мне.
— Ну вот так бы сразу. А то интимно, интимно! Можешь все мои шрамы перелапать, если хочешь. Благодаря моей бурной жизни тебе придется лечить меня буквально везде.
— Хочу.
Опс… хм. Нет, ну не то чтобы я совсем не ожидал такого ответа.
Чтобы достать мазь из корзинки, пришлось за шиворот вытаскивать кошку.
— Иди погуляй, блохастое. Тут сейчас будут сценки для взрослых, так что погоняйте со свином кузнечиков. Или мышей. Хотя мышь тебя, наверное, сожрет. Ограничьтесь мелкими насекомыми. Кузнечиками там, комариками. Кого найдете.
Наболтал целую корзинку чуши, но со мной так всегда, когда волнуюсь. Главное, сам настоял, прицепился к сове — сними повязку. А теперь чего-то аж руки дрожат. Не потому, что я и правда боюсь посмотреть на ее шрамы. От чего-то другого.
Глава 51
Алла
Котенок у нас на редкость тихий и деликатный. Все время либо спит у меня за пазухой, либо тихонько лежит в корзинке на подушке из лоскутков. Все бы такие котята были…
О чем я думаю? О чем угодно, только бы руки и губы не дрожали. Я еще там, дома, в другом мире, никому не позволяла заглянуть под повязку. После того пожара в детстве врачи что-то делали с моим лицом и даже уверяли, что сохранили мне ресницы, а сомкнутые и почти сросшиеся веки смотрятся просто как закрытые глаза.
Не знаю, как это выглядело со стороны, на ощупь мне не нравилось. Но я привыкла. Так же, как и к здешним гораздо более свежим шрамам, хотя мелкое дрожание ресниц под кончиками пальцев чувствовала и удивлялась — как так, глаза выжгло, а их нет? Или они отросли заново?
Но плакать не могла, как и раньше. Вообще. Никак. Хорошо еще, кровь быстро перестала течь вместо слез, когда раны зажили.
— Ну и чего тоску нагоняешь? Вон, даже твой бесполезный пушистый комок и тот смотрит на тебя сочувствующе. — Инсолье с присущей ему бесцеремонностью буквально дышал мне в лицо, так близко пододвинулся. Как-то странно буднично провел пальцами по моим векам. А потом зачем-то еще и лизнул их. — Они даже не соленые. Видимо, в еде мало минералов, надо найти тебе какие-нибудь морепродукты.
Что он несет? И что творит? Мало ему оказалось пальцами меня трогать, теперь он приник к шрамам губами, словно пытался сцеловать их с моего лица.
— Не смей прятаться. — Шепот был какой-то горячечный, а его руки сомкнулись вокруг меня, опять отрезая от всего остального мира. — Не от меня, слышишь? Ты вся моя. До кончиков ресниц! А глаза я тебе верну. Обещаю. Веришь? Не смей не верить!
— Верю. — Я, кажется, очень давно так ужасно не хотела по-настоящему заплакать — и не могла. Зато смогла и правда поверить. — Ты настолько ненормальный, что достанешь даже луну с неба, если тебе приспичит.
— Правильно. — Инсолье хохотнул, не переставая выцеловывать что-то свое на моем лице. — А что, было бы красиво… Хочешь глаза цвета лунного камня? Легенды говорят, что такими глазами можно смотреть в будущее и прошлое.
— Вот этого мне точно не надо, даже звучит страшно. — Я расслабилась, чуть ли не растеклась по нему, впервые за очень долгое время позволяя себе опираться не на себя, а на кого-то другого и чувствовать это правильным.
— Хм? Ну… согласен. Пророки редко когда бывают счастливыми людьми. Их либо не слушают, либо убивают, чтоб беду не нагадали. Последнее, кстати, орден практикует. Не любят они конкурентов. А тогда, может… грозовые? Как небо за секунду до того, как взорвется тысячами молний?
