— Эннкетин, у меня для вас новость, которая может повлиять на то, состоится ваша операция или нет. Дело в том, что вы беременны. Срок — около четырёх недель. Вы знали об этом?
— Нет, — пробормотал Эннкетин, бледнея.
Это был ребёнок Обадио. Маленькое, ни в чём не повинное создание, которое, родившись, могло бы обнять Эннкетина за шею и назвать отцом. Маленький тёплый комочек жизни, единственное родное существо на свете. Из глаз Эннкетина покатились слёзы. Он закрыл лицо руками и затрясся.
— Эннкетин, вас не принуждают к этой операции? — спросил доктор Маасс серьёзно, кладя руки ему на плечи. — Вы можете отказаться, принуждать вас никто не имеет права, даже милорд Дитмар. Ещё не поздно, Эннкетин. Подумайте! Если мы делаем операцию, о перспективе стать родителем придётся забыть. Если же вы хотите оставить ребёнка, операцию делать нельзя. А если вас интересует моё личное мнение, то я за ребёнка. Впрочем, решать вам. Милорду Дитмару я об этом ещё не сообщал.
Эннкетин замотал головой, вытер слёзы.
— И не сообщайте! Я согласен на операцию. Я не хочу этого ребёнка.
— Скажите, почему вы решились на эту операцию? — спросил доктор Маасс. — Зачем она вам?
Эннкетин сказал:
— Чтобы быть рядом с тем, кого я люблю. Если по-другому невозможно, то пусть будет так, я готов.
— Вы осознаёте, чем вы жертвуете? — спросил доктор Маасс, заглядывая Эннкетину в глаза.
— Да, — сказал Эннкетин.
Между красивых бровей доктора Маасса пролегла складка, и от его взгляда Эннкетину стало окончательно не по себе. Он накрыл руку Эннкетина своей ладонью, потом погладил его по плечу и вышел. Больше Эннкетина в этот день не беспокоили.
Ночью он почти не спал, ему сильно хотелось есть. Он старался не думать о ребёнке, он представлял себе Джима, воображал, как он снова будет проводить губкой по его телу и массировать его маленькие ступни, расчёсывать и укладывать его дивные волосы. Это будет уже через неделю, тешил себя он.
За ним пришли в семь утра. Его усадили в парящее над полом кресло, отвезли в лифт и поднялись на несколько этажей. Его привезли в светлое и тёплое, стерильно чистое помещение, посреди которого стоял ярко освещённый операционный стол с подставками для ног. У стола стояли три фигуры в белом, в голубых шапочках и с голубыми масками на лицах, над одной из которых Эннкетин увидел гипнотические глаза доктора Маасса. Ему помогли взобраться на стол и закинули его ноги на подставки. Доктор Маасс склонился к нему и тихо сказал:
— И сейчас ещё не поздно, Эннкетин. Через пять секунд вам дадут наркоз, и ваш ребёнок умрёт. Ваше решение?
— Делайте, — прошептал Эннкетин. — Делайте всё, что нужно. Я решил. Он мне не нужен.
— Хорошо, — сухо сказал доктор Маасс, выпрямляясь. — Это ваш выбор.
Последнее, что ясно помнил Эннкетин, — то, как ему закрыла нос и рот прозрачная маска.
Ему казалось, что его качали и швыряли то вверх, то вниз. Какие-то голоса что-то бормотали, но слов было не понять. Потом он понял, что он уже лежит в своей палате, но тело его было странно слабым, плохо повиновалось. Он хотел потрогать себя между ног, но кто-то мягко придержал его руку.
— Нельзя трогать повязку, — сказал строгий, но одновременно ласковый голос. Эннкетину показалось, что это был доктор Маасс.
В горле страшно пересохло, но ему не давали пить. Потом он и вправду увидел доктора Маасса: тот стоял возле его кровати.
— Уже всё? — спросил Эннкетин, не узнав собственного голоса.
— Всё, — улыбнулся доктор. — Теперь отдыхайте. Всё прошло хорошо.
«И ребёнка больше нет?» — хотел спросить Эннкетин, но сообразил, что это глупый вопрос. Конечно же, ребёнка больше не было.
Потом ему дали и пить, и покормили с ложечки каким-то сладким пюре. Между ног всё было бесчувственно, как будто этой области тела у него вообще не было.
Потом он начал понемногу её чувствовать. Слегка ныло в низу живота и почему-то хотелось в туалет. Когда к нему снова пришёл доктор Маасс, Эннкетин шёпотом признался:
— Я хочу пи-пи.
— Можете сделать, — сказал доктор. — У вас стоит катетер, вам никуда не нужно вставать.
Эннкетин позволил тому, что просилось наружу, вытечь. Ему как будто стало легче.
Потом ему сменили повязку. Перед наложением новой ему смазали между ног чем-то прохладным и скользким. В низу живота чувствовалась какая-то тяжесть, и Эннкетин пожаловался на это доктору Маассу.
— Это скоро пройдёт, не волнуйтесь, — ответил тот.
На пятый день ему сняли швы и разрешили встать. Принимая душ, Эннкетин наконец потрогал себя между ног. Там было пусто и гладко, осталась только маленькая складочка. Из неё Эннкетин и делал «пи-пи».
Он надел свою одежду, и ему сказали, что пора оплачивать счёт. Он взял из сейфа карточку и расплатился по счёту. На ней ещё оставались деньги, и Эннкетин, поймав такси, попросил отвезти его в какой-нибудь косметический салон.
Попав в царство красоты, он растерялся и долго бродил по коридорам, сам не зная, что ему нужно. Здесь всё было похоже на больницу, и персонал был в белой спецодежде, только отовсюду звучала приятная музыка и слышались голоса.
— Вам помочь? — обратился к нему высокий и стройный, очень красивый незнакомец.
Эннкетин показал руки:
— Мне бы с руками что-то сделать… Они загрубели.
— О, это поправимо! — с улыбкой заверил его незнакомец.
Он отвёл его в кабинет, где руками Эннкетина занялись всерьёз. Их погружали в разные жидкости, потом поместили в какой-то аппарат, где им стало очень жарко, но через двадцать минут они вышли оттуда мягкими, как у младенца. Исчезли трещинки и шероховатости, которые появились на них из-за работы в саду, кожа стала белой и гладкой. Но это было ещё не всё: многострадальные руки Эннкетина обмазали каким-то кремом и обмотали тонкой плёнкой, и через полчаса они стали нежными, как шёлк. После этого ему сделали маникюр, и Эннкетин просто не узнал своих рук.
Деньги ещё оставались, и Эннкетин раздумывал, что бы ещё сделать. Он вошёл в парикмахерский салон, где его сразу усадили в свободное кресло и спросили, что бы он хотел. Эннкетин хотел бы стать незнакомым и непривлекательным для Джима, чтобы между ними больше не возникало ничего, за что лорд Дитмар мог разгневаться. Джиму нравилось играть его волосами, и Эннкетин принял решение от них избавиться.
