Мне стало дурно от одного его вида, а девочки мгновенно затихли, будто поняли, что я сейчас вижу.
— Верни ему кольцо рода, откажись от сомнений, признай, что он твоя пара, только по-настоящему — всем сердцем, и тогда связь между вами поможет ему вернуться в тело, а мир поможет восстановиться. И ты, и я, и он сейчас достаточно сильны, чтобы это выдержать, вопрос только — достаточно ли для этого твоей любви.
Мне хотелось возмутиться, отправить ее к черту. Богиня! Умная такая — я не могу! Достаточно ли моей любви… А чего это ее любви недостаточно, если она Богиня. Она, видишь ли, Мать! А мне что с этим делать?
— Если сомневаешься, то лучше не пытайся, потому что…
— Иди ты, — перебила я ее раздраженно, снимая кольцо со своего пальца.
— Ты нанесла ему глубокую рану…
— Не я, а тот дурак с ножом!
— А я не о теле. Ты сделала ему очень больно, заставив согласиться, что ваш союз временный. Ты заставила его нарушить связь, отвернуться от тебя и фактически отпустить тебя, отпустить то, без чего он жить не смог бы, и эта рана все еще мешает ему по-настоящему восстановиться. Исцели ее и он вернется…
— Дурак, — прошептала я невольно, потому что у меня на глаза наворачивались слезы.
Я хотела сохранить себя. Я боялась, что он меня подчинит, а он, дурак такой, аж себя ранил, только бы меня ни неволить. И почему я такая глупая? Почему сердцу сразу не поверила.
— Прости меня. Я даже не знала, как сильно люблю тебя, пока не потеряла, — прошептала я, опуская руку с кольцом в ледяную воду.
Я надевала перстень на его безымянный палец, словно обручальное кольцо, и внезапно понимала, что на моем пальце тоже появляется перстень, как будто я его и не снимала с руки, а вода внезапно становится теплее.
Свет бьет мне в глаза и тут же становится страшно, потому что я понимаю, что права на ошибку у меня нет, что второй попытки не будет, а я не переживу, если он сейчас не очнется, не переживу, если не смогу его вернуть.
— Бес, — прошептала я, ничего не видя и не слыша.
У меня кружилась голова, а ноги подкашивались, но его рука внезапно сжимала мою руку и тянула в воду, чтобы навсегда спасти или погубить.
Глава 24 — Рождение и возрождение
*Бес*
Я помнил ту боль, что нестерпимо жгла мне грудь, когда я плавил нож, только его нельзя было вырвать, не обнажив дыру в моем сердце. Металл тогда таял и растекался внутри меня, заставляя едва не терять сознание от боли. Такой боли, что я еще никогда раньше не испытывал, и вот она вернулась снова. Внезапно, дико, ударила мне в грудь, только теперь раскатывалась по всему телу, выворачивая меня и ломая.
Я хотел бы закричать, но губы онемевшие не шевелились, а боль растекалась по всему телу, жгла и ломала, словно меня всего перекрутили в фарш, заморозили, а теперь снова крутили, поджаривая. Такой боли все мое естество сопротивлялось. Я не хотел ее, я пытался от нее сбежать, выскользнуть в какую-нибудь другую реальность. Мне казалось, что я могу, потому что терпеть этот ужас нет никакого смысла, но в тот миг, когда я осознал, что могу просто сбежать, я ощутил ее руку. Понял, что это именно ее рука, сердцем почувствовал — разорванным, разбитым на осколки сердцем, и понял, что не могу сбегать. Ради ее руки я выдержу любую боль, выдержу все что угодно, только бы иметь возможность прикасаться к ней.
То, как она побежала ко мне, как обрадовалась, увидев меня, обжигало и пьянило. Это было самым приятным, что со мной происходило. Я на краткий миг поверил, что могу быть счастлив, но она проскочила сквозь меня, разбивая мое мертвое сердце еще сильнее. Я задохнулся бы, если бы мог задыхаться. Я умер бы снова от боли, если бы был жив. Понимание, что мы с ней никогда, видимо уже никогда, не коснемся друг друга, причиняло такую боль, что даже у моего мертвого духа кружилась голова.
Мне не нравилась такая правда, я не хотел ее принимать, но ничего не мог поделать, и вот ее рука прикасается к моей, и я готов умирать хоть сотню раз в минуту, я готов быть замороженным фаршем, месивом, чистой болью, только бы быть с ней по-настоящему.
Я сжал ее руку, несмотря на боль и дикое онемение, и потянул к себе, интуитивно приподнимаясь и только тогда понимая, что все это время был под водой.
Глаза слепит даже от тусклого света храма. В груди хрип от каждого вздоха. От боли наворачиваются слезы, но я притягиваю ее к себе и обнимаю, утыкаюсь носом в ее волосы и пьянею от ее запаха. То ли она лучшее лекарство от боли, то ли боль начинает отступать.
— Огонечек мой, — шепчу едва слышно.
В горле странный ком. Говорить тяжело, но оторваться от нее не могу.
— Если твоя жена простудится из-за холодной воды, я не виновата, — говорит внезапно Мать, и я невольно дергаюсь, осознавая, что это не мираж, а видимо реальность.
Я ведь знаю, что тело мое лежит под толщей воды, очень холодной воды здесь в храме, но Марта не только не сопротивляется, она сильнее прижимается ко мне, бесстрашно устраиваясь на моих коленях.
— Бес, мой милый Бес, — шепчет она, проводя рукой по моей груди, там где вошел нож, и я невольно вздрагиваю. Это больно и в то же время радостно от того, что я чувствую ее пальцы.
Глаза постепенно начинают привыкать к свету, но я понимаю, что в них стоят слезы, причем позорные слезы ужаса и боли, потому я сильнее прижимаю ее к себе, только бы она их не увидела.
— Выбирайтесь оттуда, оба. Потом будете обниматься, — ругалась Мать. — Она у тебя беременная, ей вот-вот рожать, а ты ее морозишь!
Она мне еще и подзатыльник выдала, как мальчишке, хотя для нее я именно мальчишка, но поделать с собой ничего не могу. Все понимаю, но отпустить ее сейчас это для меня значит умереть, а она совсем не сопротивляется, шепчет что-то ласковое, но до моего оглушенного разума не доходит.
— Сейчас все решим, — вмешивается Крис и тут же оказывается рядом. — Бес, соберись, сосредоточься на мне и… да ты, я смотрю, совсем плывешь, брат.
Я просто посмотрел ему в глаза — убитый, счастливый, раздавленный, но зато наконец понял, что нельзя так больше.
— Тут правда холодно, — сказал Крис, а если он так говорит, то живым в этой луже точно не надо сидеть.
— Помоги, — попросил я его, крепче хватаясь за Марту. Вот что угодно, а отпустить ее не могу, с ней на руках встану, но не отпущу.
Так и сделал с помощью Криса и Грока, что тоже не остался в стороне.
— Отпусти, я тяжелая, — сказала Марта, когда поняла, что происходит, видимо ее тоже сбило с толку все то, что тут произошло, хотя лично я даже не понимаю, что именно это было. Я просто жив, а она рядом.
— Не хочу ни на минуту отпускать своих девочек, — признаюсь дрожащим голосом, все же ставя ее на пол, а потом вспоминаю, что она обещала от меня уйти, хотела свободы и просила ее не держать. — Или ты еще хочешь от меня уйти?
Спрашиваю, хотя боюсь, что умру снова от ее ответа.
— Я хочу быть свободной, — говорит она, глядя мне в глаза, — но по-настоящему я свободна с тобой, когда просто доверяю тебе, свободная от предрассудков, от установок, от чужого мира, потому что я… люблю тебя.
Она говорит мне это, глядя прямо в глаза, и у меня почти подкашиваются ноги. Я бы обнял ее, прижал бы к себе, но боюсь даже таких резких движений — слишком большой живот между нами, да и она кажется мне такой хрупкой, что я боюсь даже дышать рядом с ней, но все равно целую, прикасаясь едва к ее губам, а она сама тянется за поцелуем, как никогда жадная и безумная, но тут же вздрагивает, хватаясь за живот.
— Марта? — спрашиваю я.
— Переволновалась, но оно и неудивительно, — говорит Мать, хватая ее под локоть. — Забирай своих дружков и оставь нас одних.
Я растерянно смотрю на Марту, которая кривится от боли, и до меня не доходит, совсем ничего не доходит.
— Бесандер, она рожает! — строго говорит Мать, почти кричит на меня. — Сделай нам теплой воды и нормальную кровать с чистыми пеленками и уходи отсюда.
