ни кричать, ни ругаться, только дышать и слышать биение собственного сердца, которое продолжало работать вопреки всякому здравому смыслу.
Этцель больше не говорил, но я чувствовала его ободряющее присутствие. Через несколько минут — а может и часов — я уже мысленно молила о смерти, не в силах вынести тех мерзких ощущений, которыми сполна одаривали меня рана и яд. Но ничего не происходило, я оставалась в сознании и могла только ждать.
Чувствовала, как время от времени кто-то меняет на мне покрывало, насильно вливает в меня воду, чистит рану от гноя. Доставляя, конечно, дополнительную боль, однако она ни в какое сравнение не шла с той, которую я чувствовала постоянно.
Рядом часто оказывался Лайонел — я ощущала его прикосновения, слышала его шепот, и в те моменты, когда я готова была проклинать судьбу за бессмысленные страдания, только он заставлял меня потерпеть еще немного, и еще немного, и еще совсем чуть-чуть. Я ощущала его слезы на своих руках, слышала тяжелое дыхание, он без конца просил прощения, но мне недоставало сил, чтобы ему ответить. И так — снова и снова.
Казалось, пытка необъяснимым бессмертием продолжалась вечность. Я не знала, сколько прошло времени с момента раны до того дня, когда я вдруг поняла, что боль уже не терзает меня как пытка из бездны, а сосредоточилась в боку мягким комочком, который по силу вытерпеть любому нормальному человеку. Убедившись в том, что плоть моя — болезненная тюрьма души — больше не терзается меня невыносимыми страданиями, и что я даже могу связно думать, я распахнула глаза. И увидела перед собой низкий свод какой-то комнаты. Судя по цвету камней и кладке, я лежала в своем замке.
Войцеха
Я где-то лежала — не знаю, где именно. Лайонел извинялся дрожащим голосом, сжимая мою руку. Впервые я слышала, чтобы он говорил так — тихо, устало, почти обреченно. Я его простила, слова даже немного меня согрели, но какой они теперь имели смысл?
Каждый вдох отдавался в теле ужасной болью, по рукам и ногам расползалась слабость, что наводило на мысли о каком-то яде. Неужели я умру вот так глупо? Прямо на пороге почти осуществленного плана? Впрочем, разве бывают осмысленные смерти?
По крайней мере, я уверена, что корона достанется Лайонелу. Он, конечно, тот еще интриган, но на голодную смерть страну не бросит, раз уж взял над ней управление: ему самому это будет невыгодно.
Казалось, сознание вот-вот уплывает в небытие — уже окончательно. От боли и слабости я уже почти хотела этого, еще немного — и думала, перестану пытаться вдохнуть, прекращу эти бессмысленные конвульсии, но когда тьма уже почти накрыла разум…
«Нет, девочка моя, держись! Мы еще поборемся!» — в мысли бесцеремонно вклинился Этцель.
«За что поборемся?» — я бы рассмеялась, будь у меня силы. — «Рана серьезная, да еще и с ядом. Лекарь говорил, что жить мне осталось пол часа».
«Она обещала, она придет», — упорствовал Этцель, и сейчас мне казалось, что только его цепкие объятья — объятья самого бога — удерживают меня от окончательной капитуляции перед смертью.
«Почему ты не даешь мне забыться? Кто обещал? Кто придет?» — мои мысли уже путались, Этцель ясность вносить не спешил — молчал, еще крепче сжимая меня в эфемерных объятьях. Да что с ним такое?! Раньше я никакой особенной теплоты между нами не чувствовала. — «Помру — найдешь другого человека».
«Ты даже не представляешь, как это каждый раз трудно — отпускать человека», — вдруг выдал Этцель. — «Я все сделаю, чтобы устроить твою судьбу. Она пришла!».
Спросить, кого же именно он ждал, я не успела. Над самым ухом раздался шепот Лайонела.
— Войцеха, обещай мне, что выживешь. Мы вместе приведем в порядок твою страну, подавим мятеж, выдадим замуж твоих племянниц, — шептал он, и я чувствовала, как гладит мои влажные от пота волосы.
Такой теплый, родной голос, прямо как тогда, на его шхуне в ту последнюю ночь. Я даже улыбнулась сквозь боль. Я, как дурочка последняя, все еще его любила.
— Какой в этом смысл? Очевидно ведь, что умру, — прохрипела с трудом, но вроде бы разборчиво.
— Не умрешь, прошу тебя. Пообещай, — горячие губы коснулись моего лба, щеки, подбородка. — Прошу, — Лайонел умолял, и это настолько меня поразило, что, кажется, на несколько мгновений я даже забыла о боли.
«Пообещай ему. Трудно тебе что ли?» — подтолкнул меня Этцель.
В самом деле, ведь теперь от меня не зависит, жить мне или умереть. Правда, получится, что последние мои слова перед смертью оказались ложью, но не все ли равно?
«Обещай ему!» — теряя терпение — а такое с Этцелем происходило крайне редко — приказал бог. Он вклинился в мой разум и давил в сторону нужного решения своей нечеловеческой волей. Впервые мой покровитель принуждал меня что-то сделать. Я решила не сопротивляться — из любопытства.
— Хорошо, — собственный хриплый голос казался мне жалким и оттого противным, — я обещаю, что выживу и буду полностью здорова, — последнее я прибавила с иронией, как нечто невозможное.
Пальца на левой руке коснулся холодный металл. Мне показалось, что это пуговица от камзола или пряжка от ремня.
— Прости меня. И спасибо.
Лайонел не уходил, продолжая то гладить мои руки, то целовать лицо, шею, волосы. Его тепло, само его присутствие утоляло боль. Я ждала, что провалюсь хотя бы в сон, или в полудрему, но желанное забвение не спешило наступать. Его Императорское величество не мог оставаться со мной слишком долго — через какое-то время — я давно потеряла ему счет — он ушел.
А я осталась здесь, между явью и забытием. Казалось, что я труп, жизнь в котором неведомая сила поддерживает искусственно. Боли становились все сильнее, пока не сделались и вовсе нестерпимыми. Я должна была бы уже упасть в обморок от таких мучений, но лишь сжимала зубы — не могла ни кричать, ни ругаться, только дышать и слышать биение собственного сердца, которое продолжало работать вопреки всякому здравому смыслу.
Этцель больше не говорил,
