рукавом, поворачиваясь к печи. Пошли на стол и репка, и драники, стала рядом с едой двухлитровая бутылка самогонки.
Такое и говорить-то стыдно было, Елизаров поспешно допил, мир вокруг покрылся мягким золотым светом, как же красиво затанцевали в солнечных лучах пылинки и какими гнусными, гнилыми показались слова, которые он должен произнести…
– Не злись, дед, знаю я, что предупреждали вы нас всей деревней. Мы моровую избушку нашли, хотели фотографии сделать, а в ней тела внутри оказались. Ну, Катька быстро их отщелкала, и мы на выход пошли. Только потом узнали, что Надя с собой кольцо прихватила.
Беляс стремительно побледнел. Через минуту молчания покрылся каплями холодной испарины и начал переходить в неестественно серый цвет, молча наливая второй стакан. Елизарову стало страшно за стариковское сердце – он выглядел так, будто сам вот-вот отправится на тот свет.
– В избе трое было, верно? Двое мужчин и дивчина. Сарафан, кокошник расшитый, я верно говорю? – В голосе деда прорезались скрипуче-злые ноты, горящие глаза уставились на него из-под насупленных бровей. Славик кивнул, и Беляс продолжил: – Она последней невестою была. Думали, что недавно Славянку змей к рукам прибрал, да только потом уже выяснилось, что она в соседнюю веску за богатым и удалым ухажером бежала. Мать не пустила бы, отец за мысль одну поколотил, вот и соврала она, что прибрала змеиное колечко. Та его последней невестой была. Если верить бабкиным рассказам, она уже по следующей весне после замужества бежала от змеиного царя, за то и расплатилась.
Дед пожевал старательно губу, растер покрасневшие от дурных мыслей глаза, тяжело вздохнул и снова сделал глоток. Речь его стала спокойнее, язык стал ворочаться медленнее, смягчая и комкая согласные.
По Белясу было видно: ходили бы ноги резвее, текла бы по жилам былая сила – рванул бы впереди него. Старость оставляла ему лишь привкус горечи в воздухе и глаза с льющимся из них сожалением. Дед вытер усы тыльной стороной ладони, оперся локтем на стол и подпер скрытую за длинной бородой щеку. Плечи его ссутулились, некогда бывший богатырским стан съежился.
– Некому вам здесь помочь, окаянным, старики уже силы не имеют, а молодежь с горячей кровью мозгов лишена. Грудью на опасность бросаются, пока она их не пропорет и в землю не уложит. Сами заварили, сами виноваты и только сами спасетесь. Дети наши молодые раз за короткую жизнь нечисть, может, и видали, да как обращаться с ней забывают – считают наши поучения байками. Дай-то Господь, чтоб в опасной ситуации хоть что припомнили, чтоб молитвой аль полынью беду отвели…
Вячеслав понимающе кивнул, а в избу уже зашел раскрасневшийся оживший Павел – огромная рубашка свисала с рук широкими рукавами, зато на животе натужно скрипели пуговицы. Штаны он подвернул несколько раз, про портки Елизарову думать не хотелось. Счастье уже то, что от него пахло дегтярным мылом, а не мочой и рвотой. На человека стал похож, только в глазах полопались сосуды, окружая радужку зловещим красным цветом. Должно быть, с натуги от хохота. Славика передернуло.
– Спасибо вам за все. – Он крепко пожал руку замершего за столом деда, кивнул его жене – она прижимала к груди мокрые банные полотенца и близоруко щурилась, глядя на Елизарова с тревогой. – Пошли, Павел, кольцо твоей возлюбленной нужно на место возвращать.
Одоевский испуганно шарахнулся. На пути своем чуть не снес бабку и неожиданно проворно для своей полноватой туши нырнул к ней за спину. Это было бы смешно, если бы не усталость, свесившая ноги с его плеч. Мысли тяжелым грузом давили к земле, Славику казалось, что из-под них не выбраться. Брови сурово сошлись у переносицы.
– Это еще как понимать?
– Не пойду. Пусть одна идет, с меня хватит, из-за дуры чуть с жизнью не простился.
– А чья вина, что она кольцо с костей стянула? Кто рядом зенками хлопал? – Он сделал пружинистый шаг вперед, и Одоевский затрясся, словно плохо застывшее желе.
– А ты не рядом стоял? – Коротко огрызнувшись, друг упал на лавку и вцепился в нее пальцами. Намертво. Если тащить его за собой, то только с ней в объятиях.
Слава сдержал порыв зло сплюнуть, только кулаки сильнее сжались.
– Трус.
– Не серчай на него, ему страшное на долю выпало. Прав мой дед – помощи ждать не от кого. Не хотеть класть голову на плаху нормально. Каждый за себя ответ несет, раз девочка бед наворотила, так пущай и решает, что других за собой тянуть. – Голос бабки звучал пристыженно, но его взгляд она встретила прямо.
И от этого стало едко. Мысли проедали соляной кислотой черепную коробку, во рту появился привкус жженого сахара – горький, ядовитый и приторный. Умри они все здесь – деревенские попросту закроют глаза. Некому будет горевать, никто не захочет расправы или мести, не сознается, что стало с компанией беззаботных студентов на самом деле.
Так утонул ли тот мужчина на болотах? Или мальчишка-проводник так старательно отводил взгляд оттого, что знал истину? Не подготовленных к сложной жизни сама земля здесь пожирает. Естественный отбор, оставляющий вот таких – трусливо заламывающих руки, сушащих полынь огромными вениками в широком сарае у предбанника.
Славику нечего было сказать. Все смотрели на него с обрекающим приговором на лицах. Елизаров кивнул, сдаваясь, убеждаясь в праведности своих мыслей. И нетвердым поспешным шагом пошел к дверям.
– Спасибо за посильную помощь, дед Беляс. Да только зря вы всех своих деревенских в дураки записываете. В бане Катю ваш вчера спас – Щек. Он и сегодня посоветовал за Павлом следом идти, чтоб спасти этого труса от беды.
За спиной раздалось приглушенное оханье и громкий хруст граненого стакана. Поскакали по полу крупные осколки, дробно зазвенели о неровные бока друг друга. Бабка тоненько заголосила, упала на коленки, прибирая осколки, путаясь в молитвах. Славик стремительно обернулся.
В руке Беляса остались остатки стакана, по дряблой, обесцвеченной временем коже стекали крупные алые капли, разукрашивали дерево столешницы. Быстро, наверное, дед поранился слишком глубоко – но сам даже не заметил. Смотрел на него широко распахнутыми, выпученными глазами, хватал воздух ртом. Грудная клетка ходила быстро и мощно, словно кузнечные мехи. Бабка у стола заметила кровь, принялась плакать, побежала к коробу.
– Как ты назвал местного хлопца?
Эта реакция заставила его смутиться, вызвала недоумение.
– Щеком его зовут. Может, и не местный он, Саша о нем не так много говорил, а Катьку я об ухажере не спрашивал. Грызлись наши из-за него, как собака с кошкой… Что, дурной он?
Парень не казался плохим, странным – да, еще больше зазнавшимся. Но не было в нем ни капли безумия, как в том же дурачке Василько, которого они повстречали в свой
