Я помню, кто читал у нас эти самые количественные методы, и, конечно же, я не могу такого представить.
— Сейчас, подожди, я тебе его еще без очков найду, — и Серж начинает листать страницы своей студенческой жизни. Каждое изображение медленно и нудно грузится, прежде чем открыться.
— Да, а откуда очки, кстати? У него же вроде все в порядке с глазами…
— Да, с очками отдельная тема! Они у него с нулевыми диоптриями были. Эта была такая хохма! Знаешь, очкарики вечно ведь любят друг у друга очки попримерять, да своими «плюсами» — «минусами» померяться. А него было «ноль-ноль». У него даже прозвище такое было Жорка Ноль-Ноль, когда они еще музыку с народом из общаги писать пытались. Рокеры, типа!
— Да, ты знаешь, Серега, а его тогдашние песни до сих пор страшно популярны. Те же его приятели до сих пор их поют и играют. Девицы просто рыдают!
— Серьезно? — удивляется Серж. — Ну, ладно, тебе виднее… Но очки, честное слово, во всех смыслах дурацкие были. Сам он говорил, что якобы чувствует себя в них умнее, на что ему, понятное дело, тут же отвечали, что уж кому-кому, а ему это точно вредно. Потому что снобом он был страшным, еще хуже, чем сейчас. Но понятно, что он таким образом просто лицо прятал. Девки на него со школы еще западали, а он, наоборот, их не жаловал, вот и маскировался. Вообще у него всегда с женским полом проблемы были. Он при девушках, по-моему, даже и не разговаривал. Поэтому когда он на тебя, Настасья, запал, для меня это было полнейшей неожиданностью.
Сглатываю очередной подступивший к горлу комок:
— А как ты узнал, что запал?
— Ну вот представь: сентябрь пятого курса. Выхожу на очередной перекур, вижу, сидит на газоне Жорж, в очередной раз прогуливает лекцию. Я подхожу к нему, а он даже головы не поворачивает. Сидит по-турецки, и смотрю, только сигареты одну за другой смолит, перед ним уже несколько бычков лежит и полупустая пачка. А там вы как раз резвитесь, первокурсники. В шахматы что ли вы там играли… А потом начали ими кидаться друг в друга… ну там, с визгом, с хохотом. Потом пошли собирать их по всему газону. Ну, в общем, обычная вчерашняя абитура.
— Да, было дело, — смеюсь я. — Это мы с ребятами из общаги, в основном с пацанами, конечно.
— Вот-вот. А он смотрит так на вас и вдруг говорит мне: смотри, мол, какой андрогинный образец. Это про тебя то есть. Ты уж меня извини, Настька, но видок у тебя тогда был, как у инкубаторского подростка. Сейчас-то ты еще ничего смотришься, а тогда — пацан пацаном. И вот я смотрю, он на это дело млеет. Ты там доску пнешь или в кого-то фигурой запустишь, а он аж от удовольствия пальцами щелкает. Ну, это ж надо, говорит, настолько красиво ненавидеть собственное тело! Мол, если не приглядываться, с первого взгляда можно и за парня принять. Ну-ну, думаю, все с тобой, Жорка, ясно. А сам говорю: «Да это ж Настя Сенч с нашей кафедры!» Мы как раз с тобой тогда познакомились недавно. А он мне на это: «Были бы мы детьми, я б такое ангельское существо уже бы давно в кусты затащил!» Ну, все, думаю, пропал парень!.. Но ты знаешь, самое забавное, я так за весь год и не уговорил его с тобой познакомиться… Предлагал все, давай, говорю, представлю вас друг другу…Так и не уговорил… В этом, конечно, весь Жорка!
Я грустно смеюсь. Книжный мальчик-поэт выдумывает себе идеальную любовь, о которой до сих пор поет за него Стив, потом находит себе идеальный объект для этой идеальной любви, нимало не заботясь о том, что этот самый объект обо всем этом думает. И естественно, не ставя объект в известность… С другой стороны, если разобраться, сам я ничем не лучше. Тоже выдумал себе идеальные отношения, решил, что идеальным объектом этой моей любви непременно должна быть какая-нибудь красивая девушка… Как там он сказал? Невысокая и тонкорукая?… Поэтому-то они от меня все и сбегают, что не хотят быть идеальным объектом для чьей-то придуманной идеальной любви.
За это время Серж, наконец, доходит до самых ранних фотографий с первого курса. И я получаю возможность лицезреть совсем еще юного тощего Штерна в черно-белом цвете без платка на голове, с длинной лезущей на глаза челкой, без очков и с совершенно лучезарной улыбкой. Легкую тень этого выражения я видел у него на лице на крыше. И еще один раз, когда только вещи к нему перевез. Кто знает, если бы я решился тогда поцеловать его, или хотя бы сообразил, что он сам пытался поцеловать меня в темном подъезде, может быть, я и сейчас бы видел перед собой эту его улыбку… Слезы брызгают у меня из глаз. Я немедленно закрываюсь рукавом, но их не остановить. И вот я уже просто реву, захлебываясь слезами и сотрясаясь в рыданиях — прямо тут, в буфете, на глазах у Сереги, буфетчицы, посетителей и хранителей русского книжного фонда.
— Настя, ты чего? — пугается Серж.
— Мы поссорились… — реву я, размазывая рукавом по лицу слезы. — Он не хочет меня видеть! Совсем не хочет!
— Да ладно тебе… Бывает. Ничего страшного.
— Нет, не бывает! Мы вообще никогда не ссорились! Понимаешь?.. А тут он признался в любви, а я… а я даже среагировать не сумел! Я даже вспомнить его не смог в Университете! Ты представляешь?.. Он все эти семь лет писал мне стихи, а я даже… Я даже не понял, что они мне адресованы! Устроил ему какую-то сцену ревности… Каких-то объяснений стал требовать… Ты не представляешь, это так страшно! Я даже теперь домой к нему не могу вернуться, потому что он меня теперь вообще видеть не хочет…
Серж скептически смотрит на рыдающего меня, потом достает мобильник, и ни слова не говоря, набирает номер.
— Жорка? Жорка, ты знаешь, что ты изверг?
— Знаю. Всегда был, — в своей мрачно-меланхолической манере отвечает Штерн. У Сержа хороший динамик, и я, замерев от ужаса, слышу не только ответы Штерна, но и шум городского транспорта. Тем более, что Серж, похоже, специально отставил трубку подальше от уха, чтобы мне было слышно.
— У тебя какое-то дело, Серега? Подожди, я сейчас в подворотню сверну.
— Дело-дело, — ехидно улыбаясь, говорит Серж. — Я, видишь, сейчас в библиотеке сижу, а напротив меня сидит Настя Сенч и льет по тебе слезы. Прям ревмя ревет девка! Что ты на это скажешь?
Пауза. За эти несколько секунд у меня чуть ли не сердце обмирает.
— Настя Сенч достаточно крепкий человек, чтобы самостоятельно справиться с любой жизненной передрягой. В том числе и без моей помощи.
Я опять начинаю рыдать.
— Ну, вот видишь, — не столько шепотом, сколько жестами объясняю я сквозь слезы Сержу. — Он меня никогда не простит.
— Ага, — еще ехиднее улыбается Серж. — А она вот говорит, что любит тебя. Что жить без тебя не может. А рыдает-то знаешь, отчего? Говорит, мол, ты ее никогда не простишь. Как тебе такая передряга?
