— Любовь… старого проныру Борджия не обманешь, ты плачешь из-за любви. Если бы ты была счастлива, ты бы хотела бороться, но ты несчастна, и потому глубина твоей боли и обиды нескончаема. Дитя, пойми, они не люди. Что ты надеешься получить от демона? Даже люди порой не умеют любить, чего же ждать от тех, кто устал сам от себя? Не мучайся. Сейчас в тебе говорят обида и боль. Но все преходяще, поверь мне.
— Тогда зачем это все? — голова слегка кружилась, но казалось, только Папа понимает ее.
— Все, на самом деле, бессмысленно, — пожал плечами призрак. — Вот скажи мне, какого черта я тут с вами делаю? Не знаю сам. Почему я призрак? Тоже неизвестно. Почему, при всем моем неоспоримом очаровании и привлекательности, ты продолжаешь смотреть на демона — тоже бессмысленно.
Настя засмеялась сквозь слезы.
— Ничего не имеет смысла, Настя. Все просто случается. И в этом красота. Мы непредсказуемы. Ты непредсказуема. Мир непредсказуем.
— Я так не чувствую. Они все рассчитали заранее, а мы просто двигаемся и выполняем все…
— Не согласен. Ты же видишь, как он надеялся вырвать картину из лап Ноктурны? Стал бы он так беспокоиться, если бы знал точно заранее: картина достанется ей?
— Нет, — Настя вытерла слезы и внимательнее посмотрела на Папу Римского. — Что Вы хотите этим сказать, Ваше Святейшество?
— Что даже демон на самом деле не знает, чем все закончится. Он только предполагает, что должно произойти. Но все зависит от момента выбора.
Настя чувствовала себя так, словно ее окатили холодной водой. Вот что пытался показать ей Михаил! Демон лишь предполагает, дает выбор, ждет решения. Но художник действительно МОГ выбрать другую судьбу! И не было бы Ноктурны, потому что не было бы Портрета, такой вариант был возможен.
А значит… Если он думает, что она умрет, она может не умереть. Она может попытаться спастись. До самого последнего момента неизвестно, что случится на самом деле. А значит… пешка может уклониться от ненужного ей хода и выбрать более выгодный. Рано себя оплакивать. Этот мир стоит того, чтобы побороться за его спасение. И за свое тоже.
Как бы ни хотелось упасть лицом в подушку после душа, заснуть и хотя бы во сне забыть про всё пережитое, Настя заставила себя наскоро перекусить, переоделась и отправилась в кафе Пепе. Она вошла в знакомый шоколадный интерьер, чувствуя себя виноватой. Но Пепе принял ее радостно, расцеловал в обе щеки, пустил за барную стойку.
— Как прошла поездка? — спросил он.
Настя говорила ему, что уезжает посмотреть Париж.
— Хорошо, но пришлось задержаться, прости, — она снова извинилась.
— Ничего, Настя, дело молодое. Париж просто так не отпускает, романтика, — Пепе подмигнул ей.
Если бы… Но сказать ему правду Настя не могла, а потому улыбнулась и пошла делать капучино. Пока она взбивала молоко в пену, девушка думала о том, как хрупок этот реальный мир, в котором она сейчас находится. Ничего не стоит разрушить его, а вот создать во много раз сложнее. Как там Азазелло сказал? Они построят новый? Но демоны только разрушают, не созидают. Из чего они будут строить новое, если разрушится старое. Без фундамента дом не поднимешь.
Она с огромной благодарностью работала в тот день. Физический труд помогал отвлечься и проанализировать произошедшее, успокаивал и даже внушал веру в завтрашний день.
Когда она оторвалась от работы, солнце уже садилось, освещая узкой полоской света стену в кофейне.
— Иди домой, Настя, ты хорошо поработала. Да и, кажется, тебя ждут, — Пепе кивнул головой на улицу. Когда она увидела знакомый силуэт на противоположном от кофейни тротуаре, Настя от неожиданности выронила чашку из рук. Хорошо, что она держала ее над раковиной, и та не разбилась.
— Я пойду, — засобиралась она, снимая через голову передник.
— Конечно, хорошего вечера, — Пепе многозначительно ей подмигнул.
Эх, если бы… но граф Виттури наверняка пришел за ней не просто так.
Выскочив из кафе, она перебежала через дорогу и встревоженно вцепилась в пальто графа:
— Что случилось?
— Ничего, — он прищурился, разглядывая ее испуганное лицо.
— Но почему за мной не зашел Диего или Лика?
— Просто мне было по дороге.
— Неправда.
Граф Виттури улыбнулся так, что появились морщинки в уголках его глаз.
— Не подвергай слова твоего начальника сомнению, Настя. Заповедь, потерянная Моисеем.
— Мой начальник — Цезарь, — дерзко ответила она.
— Как пожелаешь, — уступил он, поднимая ворот пальто от ветра. — Идем?
— Куда?
— О, смертная, ты испытываешь мое терпение: прямо, потом направо… Нас ждут давно в агентстве, а ты все возишься с чашками, как будто они спасут этот мир.
— Может, мир и не спасут, а людей кофе делает счастливыми.
— Людей делает счастливыми участие и внимание, которые ты подаешь им в молочной пене.
— Много ты знаешь о человеческом счастье!
— Много.
Настя замолчала. Некоторое время они шли молча, а она возмущенно думала, что если бы он хотел сделать ее счастливой, он мог бы. Хотя бы пойти ей на встречу, проявить капельку нежности. Ну, какая ему разница, если она скоро умрет?
— А почему ты вообще хочешь спасти мир? Какое тебе до него дело? Может, проще присоединиться к Азазелло и компании?
— Проще. Конечно. Но не мы создавали этот мир. И не нам его разрушать.
— Ты записался в Гринпис? — осторожно спросила Настя.
Он захохотал.
— Лучше, — он подмигнул ей, и сердце заныло от тоски. — Я только и занимаюсь тем, что спасаю, вот уже не первый раз, этот безумный и жестокий мир.
— Зачем?
Демон пожал плечами:
— Это как любимая игрушка для ребенка: ее латаешь бесконечно, подшиваешь, подкрашиваешь, подклеиваешь, не в силах с ней расстаться.
Город согревал их вечерним солнцем, обнимал цветущими ветвями миндаля и акации, ветром соединял ее русые волосы с его черными кудрями. Барселона словно толкала их навстречу друг другу, посылая по пути влюбленных, отчего Насте хотелось продеть руку под локоть графа Виттури, что она, не выдержав, и сделала, воспользовавшись тем, что мимо пронесся велосипедист, чуть не задев ее. Он тут же отреагировал, сомкнув свою горячую ладонь на ее прохладных пальцах. Они прошли некоторое время молча.
«Ну, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста», — мысленно молила она его. — «Не упусти, не оттолкни».
Они свернули на маленькую улочку, уже знакомую Насте, у кованной ограды маленькой церквушки он вдруг остановился. Она только что просила, желала, мечтала, а теперь боялась поднять на него взгляд. Сердце билось так быстро, так отчаянно, что даже стало дурно.
Он повернул ее к себе, поднял за подбородок лицо, и долго смотрел на ее мягкие, нежные черты. Он ждал. Наконец, она посмотрела ему в глаза. Демон улыбнулся и наклонился к ее лицу.
— Анастасия…
Какой же у него голос! Бархатистый, с хрипотцой и глубокими грозовыми перекатами на звуке «а». Ее имя звучало так прекрасно на его губах!
— Поверишь ли… не ты одна желала этого…
Она прикрыла веки с дрожащими ресницами, слушая его голос, ощущая его дыхание совсем близко. Даже если он лжет, то сладка эта ложь, пусть дурманит, только бы поцеловал. И когда он коснулся ее губ, мир изменился необратимо и бесповоротно.
Порыв ветра осыпал их розовыми лепестками миндаля, но они уже не чувствовали ни ветра, ни ласковых прикосновений лепестков к коже.
Мягкость его губ, тепло дыхания, его объятие, подвижное и сильное, он словно старался прижать ее к себе сильнее, то за плечи, то за талию, то зарывался пальцами в ее волосы на затылке, она испытывала жажду, голод по нему, бесконечное желание, от которого подкашивались ноги. Был только он: она целовала его рот от одного уголка губ до другого, прикусывала его губы, чувствовала, как они изгибаются, когда он улыбался в ответ на ее жадность. Он тоже был алчен, словно она была долгожданным сосудом, из которого он мог напиться, словно мог слиться с ней, стать ею, чтобы она стала им.
