Потом они сидели на полу подобно заигравшимся детям, прислонясь к темной деревянной панели, держась за руки. Головка Уинифред покоилась на мужнином плече. Уинифред даже позволила себе испустить стон – так хороши были эти краденые минуты наслаждения.
– Во Франции ты ведь сможешь встретиться с нашим мальчиком, Уильям?
– Конечно. Нынче же напишу Вилли, – отвечал муж. Поднялся, помог встать Уинифред. – Пора тебе одеваться – это процесс долгий. Не понимаю, как вы, женщины, терпите этакую сбрую. По мне, военную стратегию разрабатывать легче, чем разбираться, что у вас каким шнурком к чему крепить.
– Зря ты храбришься, Уилл. Все равно мне за тебя страшно. Очень страшно.
Уильям взял жену за подбородок, нежно поцеловал в губы.
– Успокойся. Со мной да пребудут твои преданность и любовь. Вдобавок ты сама сказала: ничего не случится, звезды благоволят ко мне. Я не положу жизнь за короля, хотя и готов это сделать.
Уинифред хотела было заговорить, но Уильям взглядом остановил ее.
– Это твои слова, разве не так?
– Так. Я готова повторять их вновь и вновь.
– Верю, родная.
Поцелуй, долгий, как заключительный аккорд, не дал Уинифред вернуться к теме.
– Спасибо за то, что произошло в этой башне, милая. Теперь я знаю: главное – не отчизна, не король. Главное – семья. Я люблю тебя, Уинифред Максвелл. Если враги станут одолевать меня, если небо покажется мне с овчинку, я вспомню эти краденые минуты, Терреглс и эту трижды благословенную стену. Мы с тобой, Уин, – беспечные, отчаянные влюбленные, дерзнувшие мечтать о шотландском короле на шотландском престоле.
В эту дверь Уинифред в своей пышной робе прошла без труда. Закатное солнце нежило напоследок стены галереи, бросало золотисто-розовые отсветы на Уинифред и Уильяма.
– Когда ты намерен покинуть Терреглс?
– Вероятнее всего, в начале осени.
Больше Уильям ничего не сказал.
Уинифред внутренне вздрогнула; впрочем, на лице ее страх не отразился. Уильям всегда говорил, что его жена будто создана для игры в триктрак – забавы, развивающей тактическое мышление. В триктрак они играли во Франции – очень тогда суровая выдалась зима.
– Оставь со мной горстку верных людей – и я справлюсь, – попросила Уинифред.
– Нет уж, миледи. Мы войну затеяли, а не прогулку. Ты и наша дочь не останетесь в Терреглсе, не сделаетесь легкой добычей правительственных ищеек. Они не посмеют использовать мою жену и моих детей против меня. Слава богу, Вилли учится во Франции. Надо предупредить твою сестру… Как меня печалит мысль, что передряга, в которую я попал, коснется и тебя, моя дорогая Уини.
– Я готова к любым испытаниям, Уильям. Куда ты решил нас отправить?
– К Мэри, к моей сестре. Траквер станет вам надежным убежищем, а мои родные позаботятся о вас.
Уилл снова поцеловал жену, поцелуй был глубок и влажен, и не имели значения сновавшие по дому слуги.
Нельзя плакать, ни в коем случае нельзя плакать. Уинифред проглотила свой страх, а заодно и дрожь в голосе. Когда поцелуй наконец завершился, слова Уинифред звучали твердо:
– Береги себя ради семьи, что не чает в тебе души, Уильям.
– Крепись, моя дорогая, будь тверда духом, как много лет назад, когда я впервые встретил тебя. Я считаю, вы должны уехать прежде, чем сменится эта луна.
– Пойдем предупредим нашу девочку. И надо написать твоей сестре в Пиблс, – прошептала Уинифред. Щеки ее все еще пылали. Она повела мужа прочь от нежного предзакатного солнца – прямо в смутное будущее, что поджидало дерзнувших восстать против английской короны.
Лондон, декабрь 1978 года
Она поняла: поцелуи Уильяма не отличаются разнообразием. Все они были и будут точь-в-точь такие, как этот конкретный поцелуй, от которого у Джейн, точно у мультяшки, искры из глаз посыпались. Джейн даже забыла, что находится она в Лондоне и сейчас утро – промозглое, серое, отвратительное зимнее утро.
– Нет чтобы комнату снять, а то прямо посреди улицы, – буркнула проходившая мимо женщина. Чары рассыпались.
Джейн смущенно улыбнулась. Они с Уильямом находились в самом сердце Ковент-Гарден, у знаменитой колонны на площади Севен-Дайалс. До отеля, где они сняли очаровательный номер, было рукой подать.
– Я на ней женюсь! – выкрикнул Уилл вслед ворчунье, направлявшейся к Монмут-стрит; впрочем, женщина успела забыть о них, они вызвали только секундное недовольство. Если она и расслышала заявление Уилла, то не сочла нужным отреагировать.
– Уилл, тише!
– Почему это? Пускай весь мир знает, – возразил он, чмокнул Джейн в макушку и обнял еще крепче.
В шелковый кокон, который Джейн столь беспечно позволила Уиллу сплести вокруг себя, проникла мысль, ледяная от чувства вины. Каждый день Уилл добавлял к кокону еще несколько витков прочной эластичной нити, формировал новые слои – любовь, преданность, даже право собственности. Насчет последнего слова Джейн не была уверена. Знала одно: как ни назови этот слой кокона, а Уилл держал ее на привязи, не давал ускользнуть, пока незримая, неозвученная связь не трансформировалась в нечто существенное – обещание выйти за него замуж. На пальце Джейн красовалось безумно дорогое кольцо с бриллиантом – подтверждение намерений Уилла. Почему тогда Джейн все еще сомневается? Почему колеблется? Почему ведет себя не так, как обычно ведут себя обрученные девушки, почему чувствует не то, что должна чувствовать влюбленная невеста? Почему не торопится уцепиться обеими руками за свое счастье? Почему сейчас, при взгляде на восхитительный сияющий бриллиант, дыхание у Джейн перехватило от тревоги, почему она поспешно и чуть ли не со стыдом отвела глаза?
«А вдруг Уилл – не тот человек?»
Проклятый вопрос пробил-таки тугой шелк кокона. Счастливый жених тем временем подхватил свою суженую под локоть и повел завтракать, мурлыча по дороге любовный вздор. Джейн не слушала – перед ней громоздились новые проклятые вопросы. Ей казалось, они образовали крутую, высокую лестницу, которую еще попробуй преодолей.
«Разве чувства наши такого накала, что его хватит на долгую совместную жизнь, на рождение и воспитание детей, преодоление невзгод; не остынут ли чувства в зрелом возрасте; наконец, хочу ли я состариться рядом с Уиллом?»
Джейн подавила смятение, комком подкатившее к горлу. Она слишком хорошо знала вкус этого комка, комок был ее давним проклятием, вроде хронической болезни. Все дело в стремлении – больше того, в потребности Джейн контролировать ситуацию. Любую. Везде и всегда. А когда она сдалась перед искренним чувством Уилла, это выглядело как потеря контроля. «Стань моей», – прошептал Уилл, и в голосе его были страсть и нежность. Почему же теперь эта просьба отдает для Джейн собственническими замашками? В глубине души Джейн знала, что ее страхи недалеко ушли от паранойи, но отделаться от них не могла.
