Я слышал, как внизу кричат. Дети. Женщины. Животные. Внизу происходило страшное, и если я не приведу помощь, нас никто не спасет.
Я мог бы умереть, глядя в глаза врагу. Но моя смерть была бы бесполезной. Отец учил меня не отступать перед лицом опасности, но думать, решать самому, когда стоит пожертвовать даром жизни, а когда стоит ее сохранить.
Я принял правильное решение. Я развернулся и побежал. Прижимая руку к животу, спотыкаясь и едва не падая, я рванул к вековечному лесу. Я ступил ногой на лесную тропу, когда под лопатку мне вонзилась отравленная стрела.
— Что с моей матерью? — спрашиваю я наместника, и он пожимает плечами.
— Тебе стоит отправиться в тот поселок. Узнаешь судьбу своих родных там. Но сначала ты должен дождаться мигриса. Я дам тебе место в доме. Ты сможешь сменить одежду. Кто-то из девушек заштопает тебе рану.
Он смотрит на меня, и я знаю, что за вопрос вертится у наместника на языке.
— Я не принес с собой ничего из леса, — говорю я, и Асклакин изображает удивление, которого не чувствует. Я должен это сказать, иначе он прикажет своим людям обыскать меня. — На мне только повязка. Я сожгу ее, когда сменю одежду.
Асклакин подходит ближе и наклоняется, глядя мне в глаза. Я чувствую его смрадное дыхание, но не морщусь и не подаю виду. Наместник обнюхивает меня так, как кошка обнюхивает кусок мяса, прежде чем вонзить в него зубы. Отстраняется, сжимая губы в тонкую линию.
— Я не чувствую от тебя запаха магии, — говорит он, и я едва сдерживаю изумление. Этот пьяница так же далек от магии, как Шин от Асмы. Он подходит к двери и кого-то зовет. — Что ж, Серпетис, тебя проводят. Отдыхай. Набирайся сил.
— Я бы хотел узнать о судьбе своей матери, — говорю я, твердо глядя на него.
Асклакин дергает головой.
— Ты узнаешь. Я пошлю кого-нибудь. Я не знал твоего отца, но слышал о нем.
— Он отзывался о тебе, как о строгом и сильном фиуре, — говорю я правду. — Спасибо за эту услугу, фиур Асклакин. Я отплачу тебе за нее, когда восстановлю свою деревню.
В сонной появляется молоденькая девушка, почти девочка. Она краснеет, поймав взгляд наместника, и я почти рад, что не вижу того, что видит в этом взгляде она.
— Проводи фиоарну в комнату моего брата, Нуталея, — говорит наместник.
Я снова удивлен — на этот раз именем девушки. Нуталея — имя, больше подходящее уроженке степей Алманэфрета, а вовсе не жительнице приречных земель. Что алманэфретка делает в доме наместника Шинироса? Что одна из тех, которым запрещают даже из дома выходить до брачного обряда, делает в сонной мужчины, с которым не связана обетами?
— Пойдем за мной, фиоарна, — говорит Нуталея, и я явственно слышу в ее голосе акцент.
И страх.
Я благодарю фиура, на этот раз за гостеприимство, и отправляюсь вслед за девушкой по коридору. Дом наместника не очень большой, и все комнаты находятся рядом друг с другом. Мы заворачиваем за угол — и вот уже дверь. Я открываю ее и оказываюсь в другой сонной. Похоже, меня здесь ждали. На столе разложены швейные принадлежности, горит очаг, на кровати приготовлена рубуша.
— Наместник сказал, тебе нужно помыться, — говорит позади меня Нуталея.
Я переступаю порог, чувствуя, как тепло комнаты обволакивает мое тело. У очага стоит большой чан с водой, а рядом — корыто, в котором можно искупаться. На столе ждет чаша с каким-то отваром. От нее поднимается пар. Приблизившись, я ощущаю чуть сладковатый запах незнакомых трав.
— Выпей, это поможет тебе обрести силы, — говорит Нуталея, и я оборачиваюсь. Она входит в комнату вместе со мной, закрывает дверь. Ее глаза не отрываются от моего лица. — Что-то еще, фиоарна?
Солнечные лучи скользят по ее смуглому лицу, и я вижу, как оно заливается румянцем, когда она замечает, что и я тоже разглядываю ее.
— Ты хочешь остаться здесь? — спрашиваю я ее прямо.
Она молчит, и я скидываю сначала корс, а потом и рубушу. Девушка не ахает, увидев, что на животе ткань стала алого цвета, не ахает она и когда видит мою рану. Я кладу одежду на камень у стены и осматриваю рану. Отшельница хорошо над ней поработала, и она открылась не полностью. Я разглядываю след от удара по плечу, он выглядит намного лучше. Шрам красный, но скоро потемнеет и скроется за загаром. Я сжимаю зубы при мысли о том, что без магии такие раны так хорошо не заживают, но потом вспоминаю слова отшельницы.
Она говорила, что лечит меня только травами. Она не могла мне солгать, иначе бы сразу лишилась своей магии. Вряд ли она стала бы рисковать своим даром из-за меня.
— Ужасные раны, — говорит Нуталея совсем рядом. — Выпей отвар и садись, я промою их, а потом наложу повязку. Здесь ничего не нужно зашивать. Все исцелится само.
Она касается рукой моего плеча, заставляя меня опуститься на камень. Подает чашу, и я пью. Напиток вовсе не сладкий. Он горький, как смола юмы, которую в детстве мы жевали, чтобы отбелить зубы. Может, в нем она и есть.
Нуталея забирает у меня пустую чашу, берет со стола кусок ткани, набирает в ковш воды из чана. Намочив тряпку, бережно проводит по окровавленной коже, стирая кровь.
— Как зовут тебя, фиоарна? — спрашивает, не глядя на меня.
Ее руки теплые и мягкие, а прикосновения легкие и быстрые. Кто же она такая и кем приходится наместнику Шинироса?
— Серпетис, — говорю я.
— Твои раны очень хорошо заживают, Серпетис. Та, что на спине, уже затянулась. — Нуталея смывает остатки крови с моего живота и быстро и ловко накладывает чистую повязку сначала на эту рану, а потом и на рану на плече. Поднимает голову и смотрит прямо мне в глаза. — Раздевайся. Я помогу тебе помыться.
И я снимаю одежду, и она моет меня, а потом я ложусь в постель и засыпаю, сквозь сон смутно почувствовав, что она ложится рядом.
— Почему твои волосы поседели так рано? — спрашивает Нуталея утром.
Я открываю глаза и вижу, что она сидит на краешке кровати и разглядывает меня. Зачем она осталась со мной? Я не просил ее об этом. Мне точно не нужны неприятности от наместника, чью подругу, похоже, не смущает чужая постель и чужая нагота.
— Ты кажешься молодым, Серпетис. Сколько ты уже живешь?
Я ощупываю повязку, прежде чем ей ответить. Она сухая, как и повязка на руке. Я сажусь на постели, заставив Нуталею подвинуться, разминаю затекшую за ночь шею. Тому, кто всю жизнь спит на соломе, никогда не привыкнуть к мягким пуховым подушкам.
— Мне восемнадцать Цветений.
— Уже мужчина, — смеется она, качая головой, и протягивает руку, чтобы коснуться моего бедра. Взглядом я останавливаю ее движение, и рука повисает в воздухе. В глазах Нуталеи я вижу обиду. — Тебе было неприятно рядом со мной, Серпетис?
Я вижу, что моей одежды нет. Видимо, наместник отдал приказ постирать ее. Для меня приготовлена другая, и мне это не нравится. Как будто Асклакин нарочно заставляет меня принимать свои милости, чтобы сделать должником.
— Где моя одежда?
— Она еще не высохла, — отвечает она. — Я принесу ее позже. Я почистила твой корс, постирала в ручье рубушу. Фиур дал тебе рубушу и корс своего сына. Он одного возраста с тобой.
— Хорошо, — говорю я, чувствуя, что болтовня Нуталеи меня уже утомляет. — Иди. Передай фиуру, что я к нему зайду, когда оденусь.
В глазах ее плещется гнев, но она не позволяет себе резких слов. Только кивает и выходит, забрав с собой старую повязку, которую обещает сжечь в огне кухонного очага. Я почти не обращаю на ее слова внимания. Уже утро, а значит, скоро приедет мигрис. Мне лучше быть готовым.
Я сажусь на постель и одеваюсь. Свободные штаны-сокрис с широким кушаком, серая рубуша с длинными рукавами — из добротного материала, ладно скроенная, сшитая для сына наместника, а вовсе не для незваного гостя, принесшего дурные вести. Все мне почти впору. Я умываюсь водой из чана и провожу мокрой рукой по волосам. Наместник наверняка уже проснулся, и мне стоит навестить его.
Я распахиваю окно, впуская в комнату воздух. Ветер доносит до меня разговоры болтающихся поблизости людей. Они произносят слова так же, как произносят их дома. На какое-то мгновение мне кажется, что в своей деревне. Всего лишь мгновение — а потом дверь позади открывается, и голос фиура возвращает меня в настоящее.
