Так или иначе, в нашу статую никакие лунные не являлись, или, по крайней мере, они тщательно скрывали это. Поэтому я могла сидеть, жевать травинку и болтать о ерунде, не боясь, что меня бросят в тюрьму за хамство важному господину.
— Как ты думаешь, что лучше шить, платья или брюки? Я когда ездила за фурнитурой, видела такие пуговицы, как маленькие жемчужинки, блестящие, гладенькие, и не так и дорого. Можно в следующий раз купить пару десятков и поставить на платье ряд от ворота до отрезной юбки, получится очень нежно. У меня есть голубой ситец, можно сделать белый кружевной воротничок и отстрочить по юбке спиралей, как морозный узор. Такая ледяная княжна получится, под Долгую Ночь, наверное, купят. Или можно нашить льняных брюк, тогда не пуговицы брать, а молнии. Но для них уже холодно, кому в сентябре нужны льняные брюки? Хотя на побережье ещё совсем лето…
Я запрокинула голову. Рыцарь смотрел в сторону, и на белом лице лежали тени от нависающих над ним крупных дубовых листьев.
Дубы у нас росли редкие и слабые, а этот вымахал, как будто под ним закопали девственницу: толстый, кряжистый, матёрый.
— Ещё у меня есть отрез горчичного муслина, достался по скидке, он немножко с браком. Можно затеять из него что-нибудь, и цвет такой осенний. На платье не хватит, только если без рукавов, а вот блузу можно сделать красивую, объёмные рукава и присборить в манжетку, и воротничок отложной круглый. И пуговицы обтяжные. Это и себе можно, да? И поехать в ней на танцы в декабре. С тёмной косой неплохо, наверное, будет. Или бледновато?
Под муслин придётся красить нитки, а я терпеть не могла это дело. Да и блуза мне не так чтобы нужна, я перешила недавно мамину, зелёную в горох: она смотрелась на мне свежо, и я сразу чувствовала себя серьёзнее и краше. Тётка Сати сказала, что я похожа на маму, а на себя — не слишком.
— Как ты думаешь, — я заговорила шёпотом, как будто даже здесь, в пустоте, этот вопрос оставался неприличным, — мне повезёт хотя бы в следующий раз? Так хочется, чтобы уже наконец… Кшани, внучка Мади, уже пару встретила, а ей всего пятнадцать. И у них такая любовь, искры летят! Стриж и ласточка, летают вместе, кружева выписывают. Красиво… А Латера, кажется, беременная. Она коза, он полевая мышь, но так заботится о ней. Встречает её теперь у проходной и ведёт домой под локоток. Хорошо хоть не сосутся там, как некоторые!
Я хихикнула, перекинула косу вперёд и обнаружила в ней репей. Пока выдирала, растрепала косу, — пришлось расплетать и разбирать волосы пятернёй. Ветер едва не унёс куцую ленту, и я, пыхтя, торопливо завязала волосы.
Так я болтала то о шитье, то о чужих парах, то о будущей неминуемой встрече, до которой хотелось бы сохранить хоть немножко молодости и лёгкости на подъём, — а солнце медленно катилось по небу, подсвечивая золотом далёкие, высокие облака.
— Смотри, — я ткнула пальцем, — вон то похоже на собаку. Может быть, это знак, что мне в пары достанется пёс?
Небо менялось быстро: похоже, там, в вышине, было ветрено. Очертания собаки поплыли и размылись, и осталось только кривое, ни на что не похожее облако.
Венок из клевера вышел — ни туда, ни сюда: для головы слишком велик, но при этом недостаточно свободен, чтобы надеть его на шею. Я покрутила его в руках, попыталась убрать лишние цветы, но поняла, что только переломаю стебли и окончательно всё испорчу.
Посидела ещё, баюкая его на коленях. А потом встала, потянулась к статуе, привстала на цыпочки — и набросила венок мраморному рыцарю на голову.
И тогда он вдруг засмеялся.
v.
Я отшатнулась, запнулась, запуталась в резиновых сапогах не по размеру и пребольно шлёпнулась на задницу, в пыль.
Мраморный рыцарь стоял, как и всегда раньше: холодный и каменный. Мощный разворот плеч, сильные руки, огромный меч. Объёмный плащ, под которым прячется то ли арбалет, то ли крылья, то ли щедрая фантазия скульптора. Короткая суровая стрижка, нахмуренные брови, разбегающиеся по белому сероватые прожирки мрамора, — лицо было неподвижно, и я не могла взять в толк, с чего решила, что это он смеялся.
Глаза рыцаря горели яркой, живой голубизной.
— Щекотно, — сказал рыцарь. Его губы всё ещё не шевелились.
Я беспомощно огляделась. В стороне был крутой голый склон и вид на ЛЭП и волнующееся море золотарника. За спиной статуи — руины кирпичного здания, а чуть в стороне мощный дуб, безразличный и важный; кустарники вокруг ещё только начинали желтеть, и в них могли прятаться какие-нибудь хулиганы с дурацкими шуточками.
Вот только глаза. Живые голубые глаза на холодном мраморном лице. Разве же это возможно?
Разве же это может быть со мной?
— Как ты его сделала?
Голос был довольно мелодичный, не слишком низкий, и в нём звучали интерес и любопытство.
— Кого? — тупо спросила я, облизнув пересохшие губы.
— Венок. Это же венок?
— Венок. Я его сплела. Из клевера.
— Научи!
— Ну…
Я встала с земли, отряхнула руки и платье — на нём были теперь тёмные пыльные пятна. Платок с меня слетел, зацепился за куст и трагично шелестел бахромой: я сняла его, встряхнула, набросила на плечи, заглянув украдкой за ветви.
Людьми не пахло. Никаких хулиганов не было. Да и кому вообще пришла бы в голову такая ерунда? Какая невероятная глупость!
В ногах была слабость, а колени дрожали. Сердце гулко-гулко стучало где-то высоко в груди, будто подскочило от страха. Птицы гомонили, как ни в чём не бывало, а затёкшая от работы за машинкой шея заболела даже сильнее, чем раньше.
— Покажи, как ты это делаешь. Ты же без верёвок как-то собираешь? Или нужна основа?
— Нет, — наконец, нетвёрдо сказала я. — Основа не нужна, я просто переплетаю стебли. Мне не на чем показать.
— На словах объясни.
Очень сложно объяснить на словах, как плести венок, — даже если умеешь это с раннего детства, и пальцы давно укладывают цветы автоматически. Я выворачивала руки так и эдак, путалась в словах и чувствовала себя всё глупее и глупее с каждым словом.
— Здорово! Спасибо, волшебная незнакомка.
Я замялась и покраснела, но всё-таки сказала:
— Меня зовут Олта.
— Олта, — задумчиво сказал рыцарь. — Рад знакомству, Олта!
Я неуверенно присела на ствол берёзы. У меня всё ещё немного дрожали руки, но душащего страха уже не было: странный голос был вполне дружелюбен и, кажется, не собирался делать ничего плохого, — если он вообще мог делать хоть что-нибудь.
— А… как зовут тебя?
Мне показалось, что синие глаза то ли нахмурились, то ли поблёкли на мгновение. А потом загорелись, как прежде, и рыцарь сказал безмятежно:
— Я не помню.
— Как это?
— Просто — не помню.
— Но… кто ты вообще такой? Ты лунный, верно?
— Дитя Луны, — важно поправил голос, говорящий из рыцаря. Я никак не могла понять: откуда берётся звук, если ничто в статуе не шевелится? Может быть, у него внутри встроено радио? Или, может быть, этот голос вообще есть только у меня в голове? — Да, наверное, можно считать, что я дитя Луны.
— И… что ты тут делаешь?
— Понятия не имею. Тебя надо спросить: это же ты меня разбудила.
— Я?!
— А здесь есть кто-то ещё?
— Но… я… я не понимаю.
— Не переживай. Я тоже мало что понимаю.
Я могла поклясться, что он мне подмигнул. Лунный! Из мраморной статуи, стоящий буквально на краю света, в заросшей золотарником дыре под Марпери!
Лунный!
Но ведь лунные — они живут в стеклянных друзах далеко-далеко в скалах. Двоедушники населяют весь огромный Лес, от моря до гор, живут в застрявших в прошлом местах вроде Марпери или больших, красивых городах. Колдуны раньше тоже были отдельно и не покидали своих островов, разбросанных в чёрном колдовском море, но теперь иногда приезжают и ходят по нашим городам, все из себя важные. В Старом Бице жила одна колдунья, у неё стоял на холме огромный особняк с внушительной колокольной башней, а вход на территорию охраняла пара каменных чудовищ. Близко я ни одного колдуна не видела, но все в Кланах знали, что ссориться с ними — себе дороже.
