Немилосердная - Гейл Кэрриджер

Алексия изо всех сил пыталась справиться с потоком ужасающих сведений, которыми к тому же не располагал ее муж.

— Кто еще знает? Кто еще?

Раздался стук, и сразу за ним дверь распахнулась.

— Во имя всего святого, неужели теперь никто не ждет разрешения войти? — с досадой закричала Алексия, поворачиваясь к нарушителю и держа наготове свой зонт. — Я же сказала, чтобы нас никто не беспокоил!

Незваным гостем оказался майор Чаннинг Чаннинг из честерфилдских Чаннингов.

— Что вы тут делаете? — тон леди Маккон был весьма далек от радушного, но парасоль опустился в безопасное положение.

— Биффи исчез!

— Да-да, только с этим вы опоздали, он явился в соседний дом, устроил потасовку с лордом Акелдамой, и теперь Коналл утихомиривает его в винном погребе.

Гамма замешкался.

— Вы содержите обезумевшего оборотня в своем винном погребе?

— А вы можете предложить место получше?

— Но как же вино?

Леди Маккон внезапно потеряла к гамме всякий интерес и снова повернулась к профессору Лайаллу, выглядевшему смущенным и озабоченным.

— Он знает?

— Я? Что я знаю? — прекрасные льдисто-голубые глаза Чаннинга отражали саму невинность. Однако воинственность Алексии и напряженная поза профессора Лайалла (совершенно нетипичная, в отличие от поведения альфы-самки) заставили его веки дрогнуть. Все привыкли к тому, что профессор держится в тени, но при этом его обычно окружает аура спокойной уверенности, а не тревоги и стыда.

Майор перевел взгляд с леди Маккон на профессора и обратно, но не убрался, как ожидалось, а захлопнул дверь и подсунул под ее ручку спинку стула.

— Лайалл, ты не против достать разрушитель?

Профессор Лайалл полез в жилетный карман, вытащил оттуда упомянутый предмет и швырнул его Чаннингу. Тот приспособил маленькое устройство на установленный перед дверью стул и быстро щелкнул по вилочкам двух камертонов, вызвав нестройный гул. Лишь после этого он подошел к леди Маккон.

— Что я знаю? — спросил он так, будто знал ответ заранее.

Алексия посмотрела на Лайалла.

Чаннинг склонил голову набок.

— Это насчет прошлого? Так и думал, ничего хорошего из вашего вмешательства не выйдет.

Лайалл вздернул подбородок и понюхал воздух. Потом повернулся и взглянул на Чаннинга. Алексия впервые поняла, что эти двое, вероятно, давние друзья. Конечно, порой они враждовали, но исключительно как те, кто провел вместе чересчур много времени — вероятно, счет шел на века. Они знали друг друга куда дольше, чем лорда Маккона.

— Ты знал? — спросил Лайалл у гаммы.

Чаннинг — воплощение патрицианской красоты и аристократического превосходства, не чета представителю среднего сословия профессору Лайаллу с его нарочитой безобидностью — кивнул. Бета опустил взгляд на свои руки.

— С самого начала?

Чаннинг вздохнул, и его красивое лицо исказилось мукой на короткий миг. Столь короткий, что Алексия даже подумала, не померещилось ли ей это.

— И каким же гаммой ты меня считаешь?

Лайалл издал короткий сердитый смешок.

— По большей части отсутствующим, — горечи в его заявлении не было, лишь простая констатация факта. Чаннинг частенько уезжал сражаться на небольших войнушках, которые затевала королева Виктория. — Вот уж не думал, что ты все знал.

— А ты считал меня настолько тупым и бесчувственным? Предполагал, что я не видел, какая беда на нас свалилась? Или что я не замечал, какой груз ты взвалил на себя, чтобы держать безумного альфу от нас подальше? Как думаешь, почему остальные не узнали, как в действительности обстоят дела? Я не одобрял ваши с Сэнди идеи — тебе это отлично известно, — но и того, что творил альфа, не одобрял тоже.

И уверенность Алексии в своей правоте — надо признать, изрядно отдававшая ханжеством — после слов Чаннинга рассыпалась в прах. За манипуляциями Лайалла явно стояло нечто большее, чем она предполагала прежде.

— Сэнди? Кто это?

Губы профессора чуть изогнулись в намеке на улыбку. Затем он сунул руку в жилетный карман — похоже, там всегда оказывалось именно то, что ему нужно, — и вытащил малюсенькую записную книжку в очень простой синей кожаной обложке. В верхнем левом углу стояло: «1848–1850». Книжечка казалась до боли знакомой. Профессор плавной бесшумной походкой пересек комнату и протянул ее Алексии.

— Остальные, начиная с сорок пятого года, тоже у меня. Ваш отец не просто так оставил их мне. И я их хранил подальше от вас не по своему произволу.

Алексия не знала, что и сказать. Молчание затягивалось, и она наконец спросила:

— Это дневники, которые он вел после того, как ушел от моей матери?

— Да, и после вашего рождения, — лицо беты стало абсолютно бесстрастным. — Но этот дневник — самый последний. Мне нравится носить его с собой. Как напоминание, — тень улыбки скользнула по каменному лицу — такие порой видишь на похоронах. — Ему не довелось заполнить этот блокнот до конца.

Алексия раскрыла и принялась перелистывать дневник, скользя взглядом по нацарапанному на страницах тексту. Записи обрывались, не доходя и до середины блокнота. Строчки, повествующие о романе, изменившем жизнь тех, кто оказался в него вовлечен, настойчиво привлекали ее внимание. Истинный масштаб бедствия становился ясен лишь по мере прочтения; ощущения были такими, будто в Алексию с размаху запустили увесистый рождественский окорок.

«Зима 1848 года — он некоторое время прихрамывал, но не сказал почему», — сообщала одна запись. В другой, от следующей весны, было вот что: «Говорили о завтрашнем посещении театра. Я не сомневался, что его туда не пустят. Но мы всё же притворялись, будто он пойдет со мной и мы станем вместе смеяться над глупостью высшего света».

Хотя отец старательно контролировал почерк, Алексия чувствовала за написанными словами его напряжение и страх. Она продолжала чтение, и от жестокой искренности некоторых последующих заметок внутренности будто завязывались в узел.

Алексия подняла глаза на Лайалла, пытаясь осознать все скрытые смыслы. Пытаясь разглядеть синяки, которые сошли почти двадцать пять лет назад. При всей невозмутимости лица беты вполне можно было предположить, что они всё еще там — хорошо спрятанные, но никуда не девшиеся.

— Прочитайте последнюю запись, — мягко предложил профессор. — Давайте.