в золотистых волосах мужчины, в головокружительном небе его глаз…горячее солнце на ее губах, улыбающихся — ему в ответ; жгучее — и нежное — солнце в ее ладонях, до которых дотронулась его рука…
Ей хотелось бы верить — и она почти поверила…
— Поверить можно во что угодно, девочка. Если тебе этого хочется. Говорят, вера слепа. Хуже. На самом деле она близорука. Безобразное часто кажется ей прекрасным… и наоборот. Знаешь, почему близорукость сквернее слепоты…почти всегда?
Марго покачала головой. Ее глаза слипались. Мягкий горячий оладушек, пропитанный медом, таял в ее пальцах — и оставить было жалко, и доесть уже не было сил. Марго с трудом перевела дыхание — наполнившийся желудок еле помещался под ребрами, и, собравшись с духом сделала изрядный глоток пахучего травяного чая из глиняной кружки. Может, после чая, и оладушек полезет? Иногда Марго приходило в голову, что и стряпая, старуха по привычке немножко приколдовывает; и поэтому никак невозможно оторваться, поедая испеченные ею оладушки и пирожки — до тех пор, пока они не закончатся, как бы тяжело это не было для переполнившегося желудка. А когда к этим пышным, золотистым, горячим, с пылу с жару, оладушкам — еще и свежий пахучий лесной мед, да густое парное молоко, да вкусный травяной чай, который так заваривать умеет только старуха… А тут еще птички щебечут, и сосновые ветки высоко в темно-синем полуденном небе лениво шевелятся, и ветерок по лицу — то ласковым солнышком погладит, то прохладной тенью… и волчонок рядом так уютно посапывает — ишь, убегался, ночью по лесу, да еще и оладьями только что объелся… и одеяло из козьих шкур под ногами такое мягкое, сейчас бы улечься на нем рядом с волчонком, и подремать — часик-другой… а лучше, до вечера … Нельзя. Старуха что-то интересное говорит, важное … спрашивает что-то… Марго встряхнула головой, поморгала, посмотрела внимательно на старуху.
— Не знаю, — сказала. Растеряно и немного виновато.
А старуха как будто и не заметила — ни растерянного голоса, ни сонных глаз.
— Потому что слепота не видит. И знает, что не видит. А близорукость видит НЕПРАВИЛЬНО. И иногда — и вот это-то и самое скверное, иногда, она думает, что видит правильно. Вера близорука. Тающие льдины на вершине горы могут показаться ей алмазами — и она полезет на эту вершину, ломая ноги и шею, и втаптывая в грязь настоящие алмазы — если они попадутся ей по дороге. На самом деле, ей под ноги обычно попадаются люди. Разные люди — и алмазы и стекляшки, но она не разбирает. Ей все равно. Она просто втопчет их в грязь, так и не заметив… или заметив, но решив, что это просто камни, мешающие ей шагать вперед. К дурацким блестящим льдинам на вершине горы — которые истают к тому времени, как она туда долезет. Если конечно, в конце концов не свернет сама себе шею — в своем бессмысленном пути. Это судьба любой веры, если она только не начнет рано или поздно смотреть себе под ноги — на тех, по кому она идет. На тех, ДЛЯ КОГО она идет… Ты слушаешь, о чем я говорю, девочка?
— Да, я, конечно…
Старухин взгляд, бродивший высоко в переплетении сосновых веток и августовской лазури, опустился на лицо Марго — как ястреб, плавно и стремительно упавший из только что безмятежного неба на зазевавшегося куренка. Марго вздрогнула — и почти проснулась.
— Может быть, я говорю слишком сложно… слишком много… — в старухином голосе неожиданно (как сочувствие в желтых ястребиных глазах, созерцающих оцепеневшего в когтях птенчика?…) скользнула грусть, — … и слишком быстро для тебя, да? Может быть, я хочу сказать слишком много…больше, чем ты сейчас можешь понять…
Марго вдруг стало стыдно под задумчивым и грустным старухиным взглядом. Старуха сожалела, что Марго слишком маленькая, и…слишком глупая? А ведь, на самом деле Марго просто лень, и хочется спать…птички вон, солнышко, одеяло мягкое… А ведь старуха могла бы найти и какую-нибудь другую девочку — куда более умненькую и старательную, а не возиться с бестолковой лентяйкой Марго…
— После обеда — не самое удачное время для разговора, да? — Марго неопределенно и неохотно кивнула, чувствуя, как пунцово и жарко вспыхивают щеки. Старуха не смотрела не нее — ее взгляд — раскинувшей крылья птицей — опять плавал в высокой лазури.
— Я боюсь не успеть сказать тебе всего, девочка… Наверное, это и невозможно — сказать все, что знаешь…сколько бы времени у тебя не было на разговоры. Я боюсь упустить что-нибудь важное… что-нибудь, что возможно когда-нибудь спасет тебе жизнь…Я боюсь, что ты упустишь это — среди моих слов — не услышишь, не поймешь, или не запомнишь. Кое-что тебе сейчас наверное, слишком сложно понимать. Поэтому, по крайней мере, я надеюсь, что ты все услышишь — и запомнишь; чтобы когда-нибудь потом — понять…
Старухины веки устало дрогнули (…птица в небе сложила крылья, замерла — перед бесконечно долгим падением вниз, в черную бездну — из своей, синей бездны), а потом опять раскрылись (..птица-взгляд опять нырнул в свою небесную бездну — высоко-высоко, туда, где птицы кажутся уже просто черными точками, тающими в синеве):
— Потому что потом я не смогу сказать это тебе еще раз…
«Она говорит о смерти», — неожиданно поняла Марго: «она опять говорит о своей смерти», — и вздрогнула от озноба, погладившего ее спину. Как будто в самой сердцевине теплого безмятежного летнего полудня вдруг обнаружилась черная трещина; провал в бесконечность, от которой тянет холодом, как от приоткрывшейся двери…двери — куда?…нет, не так, — двери в никуда, возле которой уже стоит старуха, держась за ручку — войти? или еще разок обернуться, перед тем, как войти?…
Старухин взгляд (уже заглядывающий туда, за дверь?…) плавал в безмятежном высоком летнем небе.
— Знаешь ли, девочка, на самом деле, слова — это шелуха. Ореховые скорлупки. Ты разгрызаешь их — и иногда ломаешь о них зубы в надежде найти ореховое ядрышко. Человек часто жаден и всеяден — и поэтому он иногда глотает скорлупу и думает, что это орехи. И умирает оттого, что осколки разрывают ему внутренности. А у зверей есть нюх и осторожность — поэтому говорят, что звери не понимают слов. Помни об этом, когда будешь говорить со своим волком. Твой волк выплюнет шелуху — и выберет из твоих слов сердцевину. Горькую или сладкую, вкусную или невкусную. То, ради чего были сказаны твои слова. Если конечно, там, внутри,
