Да. Хочет. Хочет!
Они ели и пили, по-русски чокались рюмками с текилой и пульке, стаканами с кока-колой и апельсиновым соком, хохотали, рассказывали, перебивая друг друга, и речь лилась медом и прерывалась синкопами, колючие искры смеха вспыхивали тут и там, булькало вино, серебряными мальками выныривали быстрые глаза из полумрака, света, дыма, ночи, руки плыли рыбами и сталкивались гладкими боками, головы клонились, и выше, выше поднималась счастливая душа над гудящим кругом людей за столом, наблюдая сверху эти кольца дыма, и розы в огромных стеклянных вазах, и затылки и плечи, и волосы и одежды, и еще, еще выше, из-под крыши так хорошо видно, какие все маленькие, как мал этот дом во тьме великой земли, как нежно и тускло горят его огни – патио во тьме, и дорога во тьме, и ночь обняла Мехико, и рядом аэропорт, и слышен гул самолетов – они взлетают и садятся, садятся и взлетают, и кого они унесут к счастью, а кого к горю, разве это известно?
Выше, еще выше: белая, беленная известью коробка дома Торрес, маленькая сигаретная ли, спичечная коробка, светится белизной раковины, выброшенной на берег из темного океана времен; какое счастье тут, время и не знает. А зачем ему знать? Оно равнодушно. Равнодушна и спокойна природа. Небу нет дела до человека. Человеку есть дело только до другого человека – родни, соседа, врага.
И только если любишь, ты сам любишь – крепко, чисто, нежно – тебе есть дело до земли и неба.
Ром и Фелисидад молча обняли друг друга.
Их губы молчали, а тела говорили.
Так у них было не в первый раз, но сегодня между ними протянулась странная невидимая нить или, может, полая трубка, подобная пустому бамбуковому стволу; по этой трубке передавались слова, мысли и чувства, и они с удивлением стали так говорить, обнаружив, что слова не нужны.
«Ты…»
«Ты».
«Ты улитка. Не прячься в раковину».
«Я не умру».
«Ты не умрешь. Я чувствую что-то».
«Что?»
«Что в тебе жизнь. Вот. Сейчас».
«Да. Я знаю это».
«Мы муж и жена».
«А обвенчаться?»
«Успеем. Это от нас не убежит. Главное произошло».
«Да. Произошло».
«А как ты чувствуешь?»
«Тепло. Жар. И бьется».
«Что бьется?»
«Твоя любовь. И моя кровь».
Ром еще крепче обнял Фелисидад. Девушка под его руками поплыла всем телом вдаль и прочь, как океанская волна. Потом прибилась опять, придвинулась, дышала ему в лицо. Ее дыхание, перец и магнолия. И немножко русская сирень.
Он закрыл глаза и увидел свой дом в России, свой двор, весну и куст сирени, каждый год в мае расцветавший под окном. В ушах пели далекие, давно мертвые птицы. Под веками вспыхивали звезды.
– Фели.
– Да.
Сердце ее поплыло прочь от его голоса.
– Мне надо будет скоро улетать. В Америку. Мой отпуск кончается.
– Отпуск?
Ее мертвый голос. Ее мертвое, враз отвердевшее тело.
– Да. Отпуск. Но я приеду.
Она выгнулась на кровати коромыслом. Локти закинула вверх.
Резко повернулась. Лежала так, не двигалась.
Ром потрогал ее за плечо. Обнять боялся.
– Фели…
Она обернулась быстро, и он увидел в темноте, как плывут светящимися слезами ее ночные угольные глаза.
– А как же мы?
– Мы…
Попытался приблизиться. Между телами лежал холодный пласт земных пространств.
– Мы… никуда не денемся. Никуда! Говорю тебе!
Он искал испанские слова утешения, ласки, любви. Он знал их очень мало.
– Te amo, – сказал он в который раз.
Фелисидад закрыла ему рот рукой.
Грудью, животом, горьким перечным сердцем она рвалась, прорывалась к нему, разрывала собою простыни, сбрасывала на пол одеяла и подушки, тянула руки, рвала тяжелый ледяной воздух, разделивший их, – и она сделала это. Вот она рядом. Здесь. Снова. Опять. Теплая. Живая. Фели. Его Фели.
– Фели, не плачь! Я приеду! У меня классы. У меня экзамены. У меня…
Напрасные слова. Не надо их говорить. Никогда.
– Мы поженимся!
Теплое тело билось под руками. Жгло: не верю.
Ром вскочил с кровати. Встал перед кроватью на колени. Сжал лежащей, плачущей Фелисидад горячие маленькие руки.
– Клянусь тебе. Памятью бабушки.
Примолкло, внимало глухое тело. Открылся слух. Открылись чувства. И слезы стали зрячими. И мокрые простыни обнимали влажной, подводной радостью зачатья.
– Мы будем вместе. Я никому тебя не отдам.
Вот он, круглый смуглый живот под его пальцами. Под его щекой. Под губами. Его жизнь. Его сын там. Или дочь?
– И я тебя, – послышался шелест, не шепот.
Шелест листьев старой пальмы за окном.
Шелест синих, лиловых перьев в хвосте павлина, что в ночи медленно расхаживал по двору, по каменному патио.
Прямо под дверью.
Под дверью в их спальню.
Пес он и есть пес.
Лежал. Животом на полу.
Никто не видел, не слышал.
Тишина. Какая тишина в доме…
Тишину можно пить долго, медленно, как безумную горькую текилу.
Он и пьет.
И ночь тоже можно есть. Кусать, как темный хлеб.
Pan de Muerto.
Так вот какой ты, хлеб Смерти.
Можно ли умереть при жизни?
Можно.
Можно, если любишь.
Пес повернул голову. Хотел глухо, тихо зарычать. Не смог. Боялся: услышат.
Грыз лапу. Больно. Еще больнее. Сейчас будет невыносимо больно. Боль и кровь. Когда из руки потекла на пол кровь и он ощутил ее сладкую соль на зубах и губах – остановился.
Не сходи с ума, пес. Ты же не сошел с ума там, когда жил среди нечистот и отбросов. Не сойдешь и сейчас.
За дверью двое. Пес хочет ворваться и напасть. Вцепиться в горло. Она его ангел! Белые крылья! Из марли, все равно! Бумажные цветы! Марципановый гробик! Скелетик позолоченный, с глазами из поддельного хризолита!
Нет. Он умный зверь. Он зверь, видавший виды.
Он знает: надо лежать спокойно. Не лаять на хозяина.
И любить, любить хозяйскую дочку.
Даже если она пнет тебя ногой.
И прошипит тебе вслед: «Пес шелудивый! Беззубый!»
Чем будешь глотку врага прогрызать? Голыми, жалкими деснами?
Пес, ты мужчина. Тот, что за дверью, с ней, – тоже мужчина.
Пусть он делает с ней что хочет!
Ты никогда, никогда этого не сделаешь. Ты не переступишь порог.
Пес, твое место на свалке? Не среди людей?
Тишина. Нет ответа.
Пес, хочешь косточку? Вкусную мозговую косточку с хозяйского стола?
Не хочу.
Уши навострились. Услышал стон. Он делает ей больно?!
Это стон любви, пес, всего лишь звук любви.
Слышишь, пес, звук поцелуя?
Красивый. Сладкий. Сочный. Вкус ананаса. Вкус гвайябы.
