ему показалось, будто ее боле нет…
Когда он оглянулся, Тани рядом уже не было. Она исчезла, будто и не существовало ее. Но это почему-то его не огорчило. Она дала ему то, ради чего сюда позвала. Как, впрочем, и он отдал ей то, что ей было нужно.
Вечерело, и стремительно синеющее небо опускалось на верхушки деревьев. День угасал, и ему было пора, он знал – теперь уже наверняка. Иначе не успеть. Поймав такси, он откинулся на спинку сиденья и всю дорогу, пока авто протискивалось через пробки вечернего города, нанизывал на призрачную нить слова и строчки.
Любовь глянула на часы. По здешним меркам время еще детское, но он опаздывал уже на четверть часа… Стоило ей об этом подумать, как сразу же увидела в дверях его.
Все время, пока он шел к ее столику, она наблюдала за ним и пыталась понять, какие в нем произошли перемены, а они были, она это чувствовала всем своим естеством. Он наклонился и ласково коснулся ее губ. О да, перемены были. Теперь уже это была не догадка, а твердая уверенность.
Но в чем?
Какое-то время они молчали, пока степенный сомелье откупоривал бутыль, подносил пробку и темно-багровый напиток струился в бокалы.
– За что пьем? – спросила она, взглянув на него.
– За жизнь. За настоящую, живую жизнь, о которой хочется петь. И за тебя, – ответил он с застывшим взглядом, будто думая о чем-то своем.
Вино было густым и терпким.
– Тогда позволь сказать и мне, – сказала она, беря в руку бокал.
Он почтительно склонил голову.
– Знаешь, мой отец говорил – самый дорогой подарок – это то, что человек сам себе не может позволить. По любой причине. Ты… подарил мне то, чего у меня никогда не было и не могло быть. Если бы не ты… Спасибо тебе. За тебя.
Тонко запел хрусталь.
Он думал о том, что наконец-то понял и осознал, зачем же его сюда занесло. Чтобы укрепить Веру, вновь обрести Надежду и снова познать Любовь…
А она думала о том, что все пройдет, и жизнь продолжится, но какая-то ее часть, крохотная, но очень важная, останется в морозном феврале, за полтораста лет до ее рождения…
И настало время, и руки разомкнулись. За стенами ресторана их ждал Андрей Петрович. Не похожий сам на себя, ухоженный и печальный, он молча вручил ему пакет.
По проспекту он уже шел в своей привычной одежде, пряча пистолет под полу сюртука.
Стоя под громадой памятника, он еще раз взглянул в неразличимое отсюда лицо. Он знал, что оно задумчивое и даже грустное. Шум слева заставил его оглянуться. Над полупустой, по ночному времени, проезжей частью рабочие вешали перетяжку.
Часы показывали пять. Все! Что должно было произойти – уже произошло. Пора… И звездное небо вдруг озарила яркая вспышка… Не успела она отойти, как он вновь оказался на окраине Санкт-Петербурга, в районе Черной речки, где упал, сраженный достигшей его пулей.
– Я ранен, – сказал поэт.
Секунданты бросились к нему, противник тоже.
– Подождите! Я чувствую достаточно сил, чтобы сделать свой выстрел… – морщась от боли, сказал Пушкин. – Извольте вернуться к барьеру!
Дантес стал на свое место боком, прикрыв грудь правой рукой. На коленях, полулежа, опираясь на левую руку, Пушкин сделал выстрел. Дантес упал.
– Убил я его? – спросил Пушкин д’Аршиака.
– Нет, – ответил тот, – вы его ранили в руку.
– Странно, – прошептал Пушкин. – Я думал, что мне доставит удовольствие его убить, но я чувствую теперь, что нет…
Город спал. И ему снились разные сны. Был среди них и такой…
У темнеющего памятника с нехитрым букетиком в руках читала стихи пожилая женщина. Она приходит сюда дважды в год. Декламирует, танцует и величает себя не иначе как музой великого поэта. На ней белоснежная юбка, кружевные перчатки и тюлевая шаль. Серебристые волосы украшены красивой заколкой, а на шее – жемчужная нить. Ни дать ни взять дама из XIX века!
Чуть поодаль стояли красивая женщина и старик, что держал ее под руку. Они не плакали, нет. Просто молчали, глядя на бронзовый, совершенно неразличимый даже в свете фонарей лик.
И все было как всегда. Совершенно обычно и даже буднично. Уехала автовышка, и над проезжей частью можно было прочесть «209 лет бессмертному поэту!». А на сухом, бледно-желтом от неверного фонарного света тротуаре таяли последние крохи колючего снега. Да еще сиротливо поблескивало сердоликовое кольцо…
29 января 1837 года. Санкт-Петербург
Вяземский вышел из комнаты и как можно аккуратнее затворил за собою дверь. Лицо его было скорее растерянным, чем смущенным печалью. Ведь то, что прерывистым голосом, морщась от боли, поведал ему Пушкин, было поистине невероятным. И если кому это рассказать, не поверит никто…
1 сентября 2008 года. Москва
Осень наступила словно по календарю. В воскресенье еще шумел пыльной уставшей зеленью август, а в понедельник, первого, с утра небо ватное, и дождь печатает желтые листья в асфальт.
Любовь, доставая плащ, подумала, что лето промелькнуло незаметно, словно его и не было вовсе.
Не было…
Все это время она сознательно грузила себя работой, а тактичный Андрей Петрович не напоминал ни о чем.
И ближе к середине августа она поймала себя на мысли: «А может, ничего и не было вовсе?»
Не было…
В ту квартиру она с тех пор не заходила ни разу. А тут, вечером, внезапно для себя решила зайти. И едва успела, переступив порог, щелкнуть выключателем, как сразу ей в лицо зевнул раскрытой дверью кабинет. Все там было так, как всегда…
В углу стоял ее любимый с детства пуфик. Над ним горою нависал громадный книжный шкаф. У окна стоял аккуратный письменный столик, на котором одиноко белела сильно исхудавшая стопка бумаги. Впрочем, белела ли?! Сощурив глаза, всмотрелась внимательнее и с сердцем, готовым выпрыгнуть из груди, подбежала к столу. Облизав пересохшие вдруг губы, неспешно, словно в замедленной съемке, опустилась в стоящее рядом кресло…
На самом верхнем листе летящим, чуть уходящим вверх, знакомым каждому мало-мальски посвященному в поэзию человеку почерком было начертано: «Таня Ларина, написано мною собственноручно в Москве в 2008 году от Рождества Христова». А ниже текст…
Знай, в каждом городе живет
Посланник ангельский, хранитель.
В сердцах растапливая лед,
Как по щитам, читая в лицах
