Все за столом начинают смеяться. Я отказываюсь смотреть на них, потому что мое лицо горит, и мчусь к двери, на этот раз, обращая внимание, что у меня под ногами. Лишь оказавшись у выхода, я оглядываюсь. Это был бумажный пакет. Я едва не разбила себе голову, споткнувшись о пустой бумажный пакет.
Я перевожу взгляд на их стол, и мои глаза останавливаются на единственном человеке, который не смеется. Коуле. Выражение его лица невозможно прочесть, и он сидит совершенно неподвижно. Как всегда, окруженный девушками.
Я открываю дверь и направляюсь на скамейку в дальнем углу двора, окруженную кустами, чтобы у них не было возможности видеть меня из-за своего стола для избранных в столовой.
Затем я ставлю ноги на скамейку, подтягиваю их под себя и обнимаю колени. Прижимаясь лбом к ногам, закрываю глаза и глубоко вдыхаю, чтобы успокоиться.
Я знаю, они винят меня в смерти Стивена. Это мое наказание, и я заслуживаю его. Они обвиняют меня, потому что считают, я должна была каким-то образом спасти его, остановить эту бессмысленную трагедию. Если бы они только знали, что я на самом деле убила его. Что бы они подумали? Их насмешки были бы еще хуже?
Мой живот урчит, а я сижу в одиночестве, надеясь, что никто не смотрит на меня, но боюсь поднять взгляд, чтобы убедиться в этом.
Не знаю, как долго сижу здесь, когда какой-то парень откашливается. На секунду я замираю, но затем неохотно выпрямляюсь.
Коул смотрит прямо мне в глаза. Его взгляд так отличается от тех, которыми меня провожает остальная часть моих бывших друзей. В его взгляде нет ненависти, как у других. Коул ставит тарелку на скамейку, и я смотрю на бутерброд.
– Это неправильно.
Я сглатываю.
– Что?
– То, как они поступают с тобой.
Я наклоняю голову на бок.
– Они ничего не сделали. Это я идиотка, которая споткнулась.
– Я не имею в виду только сейчас. Я имею в виду... каждый день.
– Почему тебя это вообще волнует? Все те же шутки, каждый год. Ничего из того, с чем бы я могла справиться.
Я выше поднимаю голову.
– Почему ты позволяешь им это делать? Почему миришься с этим?
– Потому что я заслуживаю это.
Скрестив руки на груди, он смотрит мне прямо в глаза:
– Никто не заслуживает того, чтобы с ним обращались, как с грязью.
Я впиваюсь в него взглядом, надеясь, что он оставит меня одну.
– Нет. Я заслуживаю. Моя вина в том, что случилось, и они это знают.
– Ты действительно винишь себя?
Тишина длится слишком долго. А затем я отвечаю:
– Да.
– Хм... – Коул вздыхает, но, похоже, не знает, что сказать на это. Он смещает вес, оглядывается на столовую, а затем снова на меня.
– Что ж, приятного аппетита.
Мне хочется что-нибудь сказать, но в голове крутится столько мыслей, что я не могу сформулировать ни одной из них. И прежде чем я успеваю произнести хоть слово, Коул уходит, оставляя меня наедине со своей виной. Я открываю рот, чтобы окликнуть его, но тут же закрываю.
Никаких друзей. Это единственное правило, которое обеспечит остальным безопасность.
Я ставлю ноги обратно на землю и наблюдаю, как Коул пересекает двор. Стройная темноволосая девушка останавливает его у двери, заключая в объятья, которые длятся слишком долго. Она что-то говорит, и он смеется. Затем девушка уходит, покачивая бедрами.
Коул наблюдает за ее походкой. Я сужаю глаза. Он тянется к двери, оглядываясь на меня, и ловит мой взгляд. Его губы изгибаются в легкой улыбке.
Я перевожу взгляд вниз на сэндвич, и мой желудок снова урчит. Он такой же, как и тот, что я уронила на пол, сэндвич с индейкой, вот только этот не поломанный и не покрытый грязью. Я смотрю в сторону столовой, но, как и предполагалось, их стола не видно с моего места.
Вздыхая, беру сэндвич и откусываю большой кусок. Я так проголодалась, что мне кажется, будто это самое вкусное, что я когда-либо пробовала. Солнце согревает меня сквозь черную рубашку, я сижу и жую подарок сжалившегося надо мной Коула.
Надеюсь, теплая погода продержится еще месяц или два. В Сидер Коув, штат Орегон, дожди идут постоянно с октября по май. Наш городок находится рядом с океаном, но горы, окружающие его, притягивают облака, заключая их в ловушку над нами.
С другой стороны, во время проливного дождя людей в Тиламукском лесу меньше всего, и мне не приходится беспокоиться о том, что кто-то может найти мое озеро. Сегодня светит солнце, небо безоблачное. Такая погода продлится не более недели, и уже скоро осень заявит о себе, окрашивая листья во все оттенки красного и желтого – цвета нашей школы. Когда футбольный сезон будет наполовину окончен, даже к полудню температура снаружи едва будет достигать пяти градусов тепла. Я ненавижу зимы, когда сумерки начинают сгущаться спустя несколько часов после окончания школьных занятий.
И я боюсь темноты. Как только луна поднимается в небо, влияя на приливы и отливы, меня сильнее начинает тянуть к воде. Летом мне достаточно плавать всего семь-восемь часов каждый день, но зимой, когда кажется, что ночи тянутся вечно, мое время в воде увеличивается до двенадцати часов.
Уставившись в землю, я откусываю еще один кусок от сэндвича.
Еще девять часов и я вернусь к озеру.
За час до заката я прихожу на Приморское кладбище, ровно за тридцать минут до наступления сумерек, как и всегда. Кладбище находится на вершине холма в десяти минутах езды к югу от Сидер Коув, рядом с отвесными скалами. Передо мной открывается потрясающий, захватывающий дух вид на Тихий океан.
Я спускаюсь вниз по бетонной дорожке, прохожу мимо большой плакучей ивы, листва с которой практически облетела, и подхожу к четвертой по счету от дерева могиле. Могиле Стивена. Оказавшись там, я опускаюсь на колени рядом с камнем, разделяющим могилы Стивена Гуда и его соседа по имени Мэтью Пирсон. Тому довелось прожить на этой земле шестьдесят два года, почти в три раза больше, чем Стивену.
Я поворачиваюсь и ложусь на траву, глядя на безоблачное сентябрьское небо. Как только розовые и оранжевые отблески заката начинают появляться на небе, я не могу не думать о том, что несут с собой сумерки. Если бы Стивен лежал сейчас на траве, а не двумя метрами ниже под землей, он был бы рядом со мной. Мы могли бы провести следующие полчаса, лежа плечом к плечу, переплетая наши пальцы. Холод травы был бы согрет теплом его улыбки.
Вместо этого, он, холодный и мертвый, погребен сейчас под землей в красивом гробу из красного дерева, который обошелся его матери в восемь тысяч долларов.
