Блюдечки на пол — ба-а-амс!
Чашечка — тря-а-амс!
Фарфоровый молочник полетел в цель, но цель быстро пригнулась, пропуская снаряд над головой. Ба-ба-а-амс!
— Да чем ты думал?!
— Не поверишь! Головой!
— Какой такой головой? — злобно осведомилась я, демонстративно взвешивая в руке заварочный чайник.
— Милая, у тебя та-а-акие провокационные вопросы!
— Я тебе сейчас устрою… сотрясение мозга, если таковой имеется! — окончательно рассвирепела я и взяла сразу несколько блюдечек. — Может, на место встанет!
Ну что за невезение, а? Я была такая спокойная, уравновешенная, и мне было плевать на всякие душевные метания! Что сейчас-то случилось?! Почему я, как последняя истеричка, кидаюсь тарелками?! Потому что приятно! Хоть какое-то удовольствие в этой жизни!
Дзинь!
— Куда же ты? Воспитательная акция не закончена, дорогой! — оскалилась я, посылая вслед пятившемуся к запасному выходу волшебнику новый снаряд.
Он не соизволил ответить и, подарив на прощанье улыбку, нырнул в темноту коридора. Я была настолько зла, что, шваркнув об пол еще пару чашек и захватив с собой дополнительных «метательных снарядов», ринулась следом.
— У меня в столице дела!
— Ты в отъезде! — нагло напомнил орвир.
Звя-я-якс!
— Ты бы поаккуратнее, — с опаской проговорил Лир. — Так и попасть недолго.
— А что я, по-твоему, стараюсь сделать?!
— Ну не знаю. — Он пожал плечами и зажег тусклый светлячок. — Если весь сервиз извела, но так и не попала…
— Прибью! — пообещала и тут же изумленно захлопала ресницами, когда он шагнул вперед. Пискнула, потому что блюдце выскользнуло из пальцев и полетело прямо в лицо Хранителя.
Испугаться не успела, он молниеносно вскинул руку и поймал тарелочку. Небрежно бросил ее на пол, отчего она раскололась, стремительно подлетел ко мне и заключил в объятия.
— Аля, Аля, жизнь моя, сердце мое, — прошептал Лир, проведя рукой по спине так, что я вздрогнула и попыталась отстраниться. Но лишь загнала себя в ловушку. Я на него посмотрела. И пропала, потерялась в бездонных, искрящихся синевой глазах.
Несколько бесконечных мгновений я не могла пошевелиться, взять себя в руки. Я могла только тонуть в его глазах, растворяться в невыносимо родном аромате хвои и мороза, который всегда сопровождал этого человека.
Он медленно наклонился, одновременно поднимая руку, уверенно, даже немного жестко обхватил меня за шею, заставляя запрокинуть голову, и накрыл мои губы поцелуем. И я опять осталась неподвижна. Не оттолкнула, не забилась, лишь безвольно закрыла глаза. Его губы были нежными, неторопливыми и очень властными. Он брал, он заявлял права, и у меня не было сил, чтобы опротестовать это. Неоткуда было взять. То сверкающе алое в глубине души, что всегда давало мне силы к сопротивлению, не вспыхнуло протестом, оно вообще не отзывалось… как будто и не существовало вовсе. И меня затягивало все дальше и дальше в водоворот желаний и силы, не оставляя шанса выплыть, ни одной тонкой соломинки, чтобы зацепиться. С каждым прикосновением, с каждой секундой я таяла, сдавалась на волю внутренней силы, которая искрами рассыпалась по телу, рождая возбуждение, застилая здравый смысл. Энергия, проклятые стихии!
Проводник не получает свое в физическом плане, потому и такое… Вернее — все из-за того, что я не получаю удовлетворения. По сути, последний раз был как раз с Лирвейном, той ночью после Испытания.
Это все автоматика тела, механизм самосохранения. Я могу просто перегореть, если излишки не будут уничтожаться. И… почувствовав в непосредственной близости уже знакомого мужчину, тело меня предает. Воспоминания опять нахлынули потоком, но если накануне я отодвинула их в сторонку, то теперь память испепеляла меня. Я знала, как это с ним. Это и погубило. Вызвало стоны, когда смелые руки дотронулись до груди, когда меня властно прижали к стене… Под закрытыми веками зажглись звезды. Тишину нарушали только частое дыхание да редкие стоны удовольствия. Мои стоны. Жаркие поцелуи не давали мне замерзнуть, а его горячие прикосновения не позволяли пробудить разум.
Меня тянуло, невыносимо тянуло к нему, сейчас существовал лишь он. И я безумно хотела быть ближе.
Прижимаюсь к нему, рывком распускаю шнуровку на рубашке, кладу ладонь на грудь, глажу-царапаю плечи и наконец зарываюсь пальцами в густых волосах.
И еще ближе. Как же хочется попробовать на вкус его кожу. На языке, словно наяву, возник его вкус — то, что я помнила еще с той ночи. Единственной ночи.
Оторвавшись от моих губ, Лир подхватил меня на руки и сделал несколько шагов, раздался скрип двери, и меня бережно опустили на постель, тут же накрыв своим телом и запечатав рот новым поцелуем. Это погубило ростки начавшего было пробиваться разума, и я снова сдалась на волю снега и хвои. На волю моего снежного мужчины.
Темно, почти ничего не видно, но и не нужно. Есть желания, есть лихорадочные прикосновения. Краем сознания отмечаю что, урча, как кошка, я стаскиваю с него рубашку, целую сильные плечи. Лир на миг меня отстраняет: снимать платье долго и сложно, потому — вспышка заклятия, и наряд расползается по швам, ткань сползает, обнажая тело. И нас снова кидает в объятия друг друга. Я не помню, я не мыслю, я только чувствую.
В ту нашу ночь я лишь получала, принимала, меня ласкал, обнимал этот мужчина, сейчас же все было иначе. Смешивалось дыхание, вкус, прикосновения, тепло тел. И хотелось большего. Целовал так, что я вспоминала о том, что нужно дышать, только когда грудь начинало жечь от недостатка воздуха.
— Алечка, солнце мое!
Прохлада простыни под спиной, и я едва заметно вздрагиваю, непонимающе глядя в темный потолок, но снова поцелуй, и руки против воли зарываются в его волосы, тело выгибается навстречу. Губы опускаются все ниже, и вот, наконец, накрывают грудь.
— Знала бы ты, сколько ночей не давала мне уснуть. — Хриплый голос, дурманящий голову, слова, заставляющие вспыхнуть огнем возбуждения, руки, ласкающие грудь. — Сколько раз я мечтал подойти, обнять, увериться, что не убежишь. И целовать… губы. — Он снова поднимается выше и дарит мне сладостный продолжительный поцелуй, который лишает остатков разума. — Шейку… — Легкая дорожка вниз, горячий язык, выписывающий узоры на коже, дрожь и нетерпение. И его низкий смех, от которого у меня внутри все сжалось из-за сладкого предвкушения.
— Лир! — всхлипнула я, гладя сильные плечи и руки, перебирая прохладные волосы.
— Ну и, конечно, грудь. — Снова дьявольский смешок, и он ложится рядом, одной рукой повелительно придерживая меня за талию, чтобы я и не думала никуда сбежать, а второй, едва касаясь, обводит болезненно ноющие от желания нежные полушария, вздымающиеся от моего частого дыхания. — У тебя великолепная грудь… и очень чувствительная.
