Она перекинула ноги через балконные перила. Всунула носки между каменных жердей. Руками держалась за холодный камень. Луна светила прямо в лицо. Земля была рядом и далеко.
Слышала голоса в комнате. Марьячис расталкивали дирижера: что дрыхнешь, лентяй! А девочка где?
«Черт, черт, а девчонка-то где?!»
Торопливые шаги. Беготня. Ругательства.
В то время как распахнулась, отлетела со звоном, и разбилось стекло, балконная дверь, Фелисидад прыгнула вниз.
Ей повезло. На свежевспаханном газоне возвышался куст азалии. Она еще цвела. Лиловые, алые цветы, запах свежего белья, лимонной цедры. Фелисидад упала прямо в куст, и ветки разодрали ей лиф, расцарапали щеки и шею. Обняв азалию, обдирая кожу о ломающиеся ветви, она сползала вниз, на землю. Только бы не увидели. Здесь темно. И, может быть, у них нет карманных фонариков.
«Врешь! Есть!»
Тонкие голубые лучи уже шарили по газону, по асфальту, выискивая, ощупывая. Фелисидад метнулась вбок от круга света. Поползла по газону; перекатилась с боку на бок, когда луч уже почти воткнулся в нее. Откатилась. Успела. Болел бок. На темном, черно-красном платье не видна кровь; и хорошо, что не видна. Опять боль! Опять кровь! А, из этих кирпичиков сложена жизнь? Она и не знала!
Вскочила и побежала – другого выхода не было, да она и не искала.
Сверху, с балкона, посыпались, как зерна вареного маиса, ругательства и проклятья. Ей казалось, она отбежала далеко. Но за ней уже гремели шаги, и ноги били, били в барабан земли. В ее черную, натянутую на дикий подземный огонь кожу.
Кукарача бежал широко, грамотно, хорошим и крупным, выверенным шагом. Рядом с ним мельтешили, перебирали ногами, бестолково взмахивали руками Алехо и Мигель, Федерико отстал, он был погрузнее, потолще, прихрамывал и задыхался. Четверо парней, неужели они не догонят одну девку!
В голове Кукарачи разом, одновременно, пронеслись две жгучие страшные мысли: первая: «зря я ее не пришил после постели!», и вторая: «догоню – пришибу». На бегу, ловя ночной воздух ртом, он затолкал эти грешные мысли далеко и глубоко. За пазуху. Внутрь разгоряченного погоней тела. В беспросветную щель уснувшего – или уже мертвого? – разума.
– Наддай, парни! Добавь!
– Добавь! – крикнул он марьячис, так кричат тренеры на стадионе.
«Что за хрень, соревноваться с чертовой сикушкой. А быстро бежит!»
Фелисидад летела прямо, будто по начерченной мелом на асфальте стреле. Битое стекло вонзилось в ногу. Она не заметила ни раны, ни боли.
Парни настигали.
Она оглянулась через плечо на бегу – далеко ли, догоняют ли – и, увидев их уже близко и услышав дикое, зверье сопение за спиной, внезапно повернула за угол.
Одинокий фонарь освещал пустую улицу. Поздний час. Час перед рассветом.
– Дьявол! – завопил Федерико, жирной уткой шлепая за убежавшей вперед троицей. – Ушла!
– Сюда! – крикнул Кукарача и повернул за Фелисидад.
В мертво-синем фонарном свете он видел черно-алый всплеск ее юбки.
Новая улица. Другие дома. Фонари отмечают расстояние: полосы и круги света сталкиваются, сшибаются.
Вон она, бежит впереди, как ни в чем не бывало!
«Сейчас. Еще немного. Ах, дрянь».
– Ведь она все расскажет. Ведь это суд, Таракан.
– Ничего подобного! Я скажу – она сама дала!
– Тебе никто не поверит.
Алехо ускорил темп. Кукарача добавил. Вот она уже близко. Черт, как близко! Сейчас он схватит ее за кофтенку! За это смуглое, голое сладкое плечо!
Он не заметил, как она опять исчезла.
«Свернула!
Куда?! В этот проулок?!
Или забежала в подъезд?!»
Шарил глазами по стенам домов. Жалюзи опущены. Все спят. Все двери закрыты. О черт, закрыты! Все!
– Где она?! – бешено, брызгая слюной, проорал он, обернувшись к Алехо.
Алехо, задыхаясь, потный, лоб блестел, как мокрый сморщенный авокадо, показал пальцем: там.
– Налево!
Все четверо повернули налево.
Гулкий топот по мостовой.
Подгулявший автобус вынырнул из-за угла. Шофер наведывался к милой и спешит загнать казенную машину в гараж, не то его утром ждет взбучка от начальства.
Пустой оранжевый аквариум автобуса плыл медленно, важно, перегородив дорогу.
Они, чертыхаясь, обежали автобус, глаза дергались как на ниточках – искали пропажу.
– Вон она!
Мигель взбросил руку. Рука прошила тьму, как молния, ударившая не с небес, а снизу, из-под земли. Черно-красная юбка моталась поодаль. За пальмами, за киоском, где днем продавали туристам дрянные сувениры.
– Лови ее!
– Эй, стой!
«Она сейчас устанет. Она уже устала. Еще немного. Изнурим ее. Сама на асфальт ляжет. Взвоет, пощады запросит».
Ноздри раздувались. Это была охота.
Он – охотник, она – добыча.
Это не Мехико. Это древняя сельва.
И она – зверь. И он – человек.
И он настигнет зверя и убьет его.
– Ты правда убьешь ее?
– Правда убью.
– Почему? Ведь она нравится тебе!
– Вот поэтому и убью.
Мигель бежал и думал: догоним – свяжем, на плечах домой притянем.
Он тоже думал о ней как о звере. Как зверя, ее чувствовал.
Алехо бежал и думал: догоним – все трое попользуемся! Вот потешимся!
А что потом?
Алехо старался не думать, что потом.
«Потом» не было. Было только «сейчас».
Федерико, всхлипывая: «Уф! Уф!» – бежал и думал: и чего несемся, надрываемся, и девку измучили, жалко девку, как она здорово у Алисии танцевала, а теперь танцевать у Алисии уже не будет.
Он старался не додумывать, почему – не будет.
Это было запрещено.
Потому что он, толстый и хромой, бежал, страдая, стараясь не отстать от товарищей, и задыхался, и не было сил думать сложные длинные мысли.
Кто-то, невидимый, бежал рядом.
За ними? Впереди них?
Они не могли бы сказать.
Потому что они не замечали того, кто рядом бежит.
А может, это ветер трогал крыши, и раскачивал незакрытые ставни, и гнул пальмы, и они отбрасывали гибкие, гиблые тени.
Пальмы гнулись и качались, как маятники, пальмы, старинные часы земли, они отсчитывают звездные секунды и планетные года.
Тень сопровождала их, возникала и пропадала.
Тень предавала их.
Кукарача дышал уже хрипло и тяжело. Дышал ей в спину.
Совсем рядом эта потная, мокрая под красной тканью, узкая спина. Локти мелькают. Как она до сих пор не задохнулась! Она что, стайер?
Ее ноги бегут, все еще бегут.
Наддать! Дожать!
Ты охотник, и добыча близко.
Она не уйдет от тебя!
