— Она не растает? — спросила она, улыбаясь тому, как праздничные искры застыли ярким фейерверком внутри волшебного стекла.
— Нет, — улыбнулся Сагрон. — Детский фокус: заключить энергию в физическом сосуде и запечатать её, обратив форму. Можешь занести пометки в свою бакалаврскую.
— Не занудствуй, — Котэсса весело рассмеялась, хотя, казалось, не должна была. Это она всегда больше внимания, чем оно того стоило, уделяла учёбе, а сегодня вдруг почувствовала себя по-настоящему свободной. Свободной от соседок, отправившихся праздновать домой, от проклятия, о котором оказалось так легко забыть, от предрассудков, потому что в новогоднюю ночь можно было с кем угодно и сколько угодно.
Да даже время благоволит людям, желающим насладиться обществом друг друга! Оно всегда замедляется в такие моменты, позволяет им застыть, прочно запечатлеться в чужой памяти, отбивается странными фигурками снежинок.
Смеющиеся дети побежали следом за подпрыгивающим потоком магии, оторвавшимся от руки Сагрона. Тот, словно весёлый зверь, олень или лань, мчался по снежным горам, рассыпая снежинки во все стороны, и ребятня ловила их, хватала, набивала карманы, чтобы вернуться домой и там тоже поцепить на ель кусочки чужого волшебства.
Котэссе хотелось просто сказать спасибо, но она не могла отыскать слова. Сагрон вновь притянул её к себе, склонился ниже, и она поцеловала его первой, не позволив выдохнуть ни единого слова. Впервые за всё время их знакомства, наверное, девушка чувствовала себя действительно счастливой, без ограничений и косых взглядов, бросаемых на них, и…
Влюблённой.
Как же на самом деле ей не хотелось это признавать! Понимать, что она уже сдалась чувствам, против которых так воевала с самого начала.
Но, может быть, Сагрон был не настолько плох, как ей казалось?
— Знаешь, — выдохнул мужчина в её приоткрытые губы, — это действительно великолепный новый год. Жаль только, что я прежде терпеть его не мог, даже не с чем сравнивать.
— Ты? Не любил новый год?
— Не-а, — хмыкнул он. — В этот день, много лет назад, я умудрился повздорить со своим лучшим другом, а мы с ним, между прочим, до сих пор не разговариваем. Хотя, и не виделись тоже довольно давно. А родители верили в другое, им тоже было не до празднеств. Я как-то привык не обращать на этот праздник внимания, сидел себе в общежитии и наслаждался тишиной, там это редко бывает.
Котэсса хотела что-то ответить, но не успела; толпа, покинувшая снежинки и угасающий уже поток магии, помчалась к следующему магу, подарившему праздник, и увлекла и их за собой. Сейчас можно было либо подчиняться, либо просто уходить прочь; никто в своём уме не стал бы сопротивляться громадному потоку людей, метающихся от одного волшебника к другому.
Ярким светом взорвалась ель. Казалось, каждая её иголочка излучала чары — теперь всё светилось изнутри, сверкало, и снег, поваливший ни с того ни с сего, тоже был не белым, а серебристым, лучащимся в огнях нового года.
Котэссу опять ухватил кто-то за руку; она в один миг оказалась от Сагрона дальше, чем он мог ожидать. Чужой круговорот закрутился с неожиданной быстротой; она не успевала запоминать лица людей, с которыми плясала, чьи горячие ладони сжимала. Кто-то был в перчатках, кто-то — в кусающихся шерстяных варежках, кто-то, позабыв о холоде, избавился от лишней одежды, и чужие рукавицы, пальто, тяжёлые шубы и платки лежали на соседней снежной горке.
Ей и самой хотелось избавиться от своего плаща, позволить магии огнём пробежаться по жилам, вдохновить её — и наполнить жизнью изнутри, — и Котэсса поддалась, сбрасывая накидку в общую груду и даже не задаваясь вопросом, как потом её найдет. Сегодня это было неважно.
Она никогда не умела петь, а теперь вдруг поняла, что вместе со всеми остальными повторяет запомнившуюся мелодию. И новогодняя музыка, светлая и чистая, будто бы те огни на ёлке, разносится по всей площади, поглощая всё больше и больше людей.
Хоровод отпустил её так же быстро, как и поймал; девушка почувствовала, как сменилась мелодия танца, как притихли в один миг дети, уступая кусочек своего праздника детям, а музыка стала медленной, мягкой…
Будто бы для влюблённых.
Тот крик и шум, который сопровождал день любви, такой недавный и такой смешной, был забыт. Котэссе казалось лишь миг, что она потерялась в толпе и опять стала чужой столичному городу; кто-то танцевал с кем-то, люди вставали в пары, забывая о мужьях и жёнах, что уж там говорить о просто любимых.
В этот миг, помнила она ещё из своего детства, легко было встретить таинственного незнакомца и влюбиться, но почти невозможно — найти того, с кем пришла.
Но стоило только оглянуться, как она натолкнулась буквально на Сагрона, улыбающегося, весёлого, тоже счастливого от этого удивительно тёплого зимнего праздника.
Он обнял её, властным жестом привлекая к себе, и девушка обвила руками его шею, почувствовав вдруг, как замёрзла.
Сагрон от своего пальто не избавился, только распахнул полы, наверное, в предыдущем танце, и она только теперь заметила: нет, надел всё-таки ту проклятую зелёную рубашку, от которой так старательно отворачивался в магазине.
Она ещё так смеялась…
Мужчина обнял её ещё крепче, и Котэсса прижалась к нему всем телом, радуясь неожиданному теплу. Она не знала, было ли дело в магии или, может быть, в огне вспыхнувших чувств, но доверяла ему сегодня больше, чем когда-либо прежде. Мелодия, завораживающая и мягкая, окружила их, будто бы укутала тёплым одеялом, и Котэсса улыбнулась, чувствуя, как утягивает куда-то вперёд странная волшба звуков.
Сагрон был таким родным, таким близким… даже не верилось, что совсем недавно она добровольно сбегала от него. Теперь Котэсса даже не считала преступным прижаться к нему, так, что было даже слышно гулкие удары его сердца. Он улыбался и шептал что-то ей в волосы, и, хотя девушка не слышала ни единого слова, ей казалось, что это были какие-то приятные признания, нежность и любовь, в которую не верилось при свете обыкновенного дня.
— Ты замёрзла, — промолвил он, прорываясь сквозь всеобщий шум. — И потеряла свою накидку!
— Ничего страшного, — рассмеялась Котэсса совсем по-детстки, хотя это была единственная её верхняя одежда. — Я потом куплю себе новую!
За стипендию, которую теперь не нужно отправлять родителям, за деньги, которые удаётся экономить, потому что в общежитии не так уж и дорого жить. Конечно, купит: теперь она может себе хоть что-то позволить!
Сагрон закружил её быстрее, повинуясь убыстряющейся мелодии, и потянул куда-то прочь, предчувствуя новый хоровод. Их вновь потянули следом, но он оказался более прытким; Котэсса даже не поняла, когда они успели свалиться в сугроб, но это было поводом разве что для смеха — отнюдь не для возмущения.
Холод снега не приводил в чувство; она только смеялась и смеялась, чувствуя, как промокает спешно зелёное сукно платья.
— Надо проводить тебя домой, — прошептал Сагрон, но так и не встал с сугроба. Котэссе самой не хотелось; детское безрассудство так охватило её, что она забыла и о склонности к простудам, и о том, что Дэрри был всего лишь её преподавателем.
Если до сих пор можно было так говорить о нём.
Он выбрался из снега крайне неохотно и с трудом; вокруг белых гор, сверкающих, будто драгоценные, собралось уже много желающих в них поваляться. Кто-то играл в снежки, руками загребая снег и швыряя его в кого ни попадя, и Котэсса сама была готова поддаться и ответить обидчикам, но Сагрон, забыв и о накидке, ни о том, что мог высушить их одежду щелчком пальцев, потянул их прочь.
…Общежитие безмолвствовало. Котэсса даже не успела поразиться, как тут было тихо, когда оказалась у дверей в собственную комнату — и ей всё ещё было трудно разжать пальцы, сжимающие мужское запястье, и всё ещё не хотелось, чтобы он уходил.
В этой вспышке безрассудства, признаться, она была готова даже увлечь его за собой, помня о пустующей комнате, о том, что соседки вернутся только к утру, но перехватила вовремя предупредительный взгляд; будто бы и Сагрону в один миг перестало быть важным проклятие.
