– А зачем, – черные вишни глаз влажно сияли, – блин комом?
– Ну, не все получается с первого раза. Поняла?
– А! Поняла! У нас на пруду, в парке Сочимилько, марьячис говорят: давайте играть сразу во второй раз! Нет, Ром, а где же все?
– Кто – все?
Он еще раз оглянулся.
Вспомнил все.
«Ей нельзя говорить о том, что было. Нельзя – вспоминать».
– Не знаю. Честно.
– А почему мы ранены?
– На тебя напали, и я дрался.
– Кто напал?
– Пес знает.
– А почему мы ничего не помним?
– Пьяные были.
– А где мы напились-то?!
– В кафе у Алисии.
– И кто нас так порезал, Санта Мария?!
– Пес с ними. Они все убежали. Не догонишь.
– Что за игрушки!
– Это не игрушки. Все серьезно.
Он неподдельно, радостно хохотал.
«Ты должна мне поверить. Должна».
– Тебе больно?
– Нет. Не очень. Так, немножко. А тебе?
– Вообще не больно. Царапины.
Она тоже изо всех сил старалась его обмануть.
– Врешь.
– И ты врешь!
Оба засмеялись разом.
– Как же мы домой пойдем?
Светает. Тают звезды. Наливается синим соком агавы пыльное небо.
Фелисидад глядит на красные лужи на сером асфальте.
– Что это, Ром?
Она показывает на кровь.
И он опять врет и не краснеет, и губы кривятся в усмешке:
– Вино ребята пили. Разлили. Классная «риоха». Я пробовал. С ними. Они угощали.
Фелисидад вздыхает.
– А я в это время где была?
– Ты? Танцевала. Здесь, рядом! На террасе кафе! Тебя мальчик угостил марципановой калакой!
– А!
Кивает. Делает вид, что верит.
– День мертвых закончился, – говорит Ром.
– Ночь мертвых, скорее, – отвечает Фелисидад.
Глаза их – последние звезды. Бедра и руки играющими рыбами плывут в уходящей ночи.
– Домой надо. Мама будет волноваться! Как мы пойдем? Я не знаю, где мы! Мехико такой большой! Я никогда не была в этих местах!
И тут из-за угла выкатилось ландо. Красавица в крупносетчатой черной вуали все так же кокетливо сидела в повозке, и все так же крутил усы толстый кучер, косясь на подгулявших девицу и паренька, раскрашенных с головы до ног пятнами сурика и киновари.
– Ну, как попраздновали, молодежь? – возопил кучер. – Садись, подвезу! Энрике предлагает только один раз!
Красавица томно закатила глаза. Нарисованные брови дрогнули. Дама вытащила из-за пазухи веер, развернула его, и взмахи черных страусиных перьев растревожили сухой воздух, и волны сладких и пряных духов поплыли от фарфорового точеного личика на Рома и Фелисидад, вызывая в памяти умершие давно на сломанных и сожженных праздничных столах пироги, погибшие тосты, разбитые бокалы с дорогим вином, рассыпанные жемчужные ожерелья, рваные края старинных коричневых фотоснимков – сепия, сажа, сиена жженая, туманный негатив, ободранная за долгие века серебряная амальгама на исподе треснувших зеркал, съеденная молью бархатная обшивка семейного альбома, нежные лепестки засохшей лилии, найденной в древней книге, где еще не разгаданы смертные, живые индейские, доколумбовы письмена.
Они ехали по утреннему Мехико, и Ром держал руку Фелисидад в своей руке.
«Только не разрешать ей думать. Вспоминать. Этого нельзя».
Он мыслью сказал ей: не думай, а только чувствуй.
И она мыслью ответила: да, любимый. Я вдыхаю утреннюю прохладу и чувствую запах старинных духов.
– Вас как зовут? – спросила она даму под вуалью.
Женщина тонко и длинно улыбалась, ее изогнутые губы застыли, как нарисованные на выгибе китайского фарфора.
Фелисидад отвернулась от нее. Фыркнула.
– Не хочешь говорить – не надо… цаца…
– Я знаю, как ее зовут, – сказал Ром.
– Ух ты! Ты что, знаком с ней? – Фелисидад подозрительно сощурилась. Закусила губу. – А ну, признавайся, где с ней танцевал! А может, и…
– Ее зовут Фелисидад, – сказал Ром.
– Что ты мелешь!
Кровь медленно подсыхала на коже, поверх шелковой повязки. Фелисидад смущенно посмотрела на свои ноги. Юбка заметно укоротилась. Красавица усмехнулась накрашенными губами. Глядела на их вымазанные сумасшедшей красной краской руки, ноги, плечи. Кучер погонял лошадей.
Ландо медленно ехало по Мехико, и солнце вставало, и луна, пугаясь, исчезала за тучей, и выходили на улицы первые работники, спешили делать дело, глядели на часы, напевали, курили, бросали окурки в урны и прямо на асфальт, семенили старушки за молоком и хлебом, ибо одна за другой уже открывались молочные лавки и булочные, где так сладко, вкусно пахло свежевыпеченным хлебом, и из распахнутых дверей кофеен тонко тек запах свежесмолотого кофе, и нежно глядел Ром на Фелисидад, пожимая ей руку, и это было прекрасней всего – жить и сознавать, что все впереди.
Ландо остановилось около дома Торрес. Кучер протянул руку, Ром положил в грубую толстую ладонь купюру. Дама обмахнулась веером, закрыла лицо, поверх пушистых черных перьев соленым морским блеском, плеском темной теплой волны светились ее большие, широко, по-коровьи расставленные глаза.
Ром спрыгнул первым, подал Фелисидад руку. Солнце било им в глаза. Холодное утро, ледяной озноб. Ни теплой куртки; ни легкой шубки. Днем разогреет – впору сомбреро надевать!
– Ну что, стучим?
– У нас все время открыто!
Фелисидад горделиво ударила ладонью по двери, и та распахнулась.
Ром оглянулся. Ландо медленно катило прочь по солнечной дороге. Чуть покачивалось. Пружинило на рессорах. Таяли, расплывались в пространстве сепия и серебро. Бронзовые под утренним солнцем, голые платаны мерзли, смущались своей наготы.
– Папа!
Сеньор Сантьяго спускался по лестнице. Увидел дочку – брови взъехали аж на затылок.
– Святая Мария Гваделупская, девочка моя, что это с тобой?!
Фелисидад кинулась отцу на шею. Целовала бурно, тысячекратно, как после долгой разлуки. Коричневое, с тремя подбородками, лицо Сантьяго таяло, как глыба шоколада, под дождем поцелуев.
– Папа, не бойся, это ерунда! Это все заживет! Мы…
Сантьяго воззрился на Рома, стоящего рядом. Ром постарался не опустить глаз, выдержать взгляд.
– Сеньор Сантьяго, мы попали в переделку.
– Вижу! Это ты виноват?! Паскудник!
Руку занес для пощечины. Фелисидад повисла у отца на шее.
– Нет! Папа! Не надо! Нельзя! Ром не виноват! Ром – меня спас!
– Спас? Это меняет дело! Рассказывай! Только всю правду!
– Сеньор, – Ром ближе шагнул к Сантьяго, – пожалуйста, не спрашивайте ее сейчас ни о чем. Прошу вас. Это важно. Поймите.
