Через несколько дней Соррен Элиас сходит в объятия Айгина Благодатного, публично приняв яд. После казни одного кузена и заключения другого в тюрьму Мадалин отправляется на юг, в обитель Молчаливых сестёр, где принимает обеты. За низложением Элиасов следует крупная, серьёзная проверка всех дворцовых слуг. Это не защита, даже родовые клятвы на крови можно обойти, если правильно задавать вопросы, и во дворце служит слишком много людей, чтобы заручиться безоговорочной верностью каждого, но хотя бы на какое-то время они поостерегутся лишний раз брать платы за якобы невинные услуги, шпионаж и доклады. Заодно я без малейших сожалений сокращаю расходы на содержание дворца и двора и с удовлетворением наблюдаю, как завтраки и ужины становятся ещё короче, проще и скромнее. Знаю, траты на бесконечные трапезы и увеселения проживающих в императорских резиденциях вельмож были основательно урезаны ещё при родителях Стефана – Филандер и Арианна меры не ведали ни в чём, – однако и то, что было совсем недавно, полагаю лишним. Стефану всё равно, он почти не обращает внимания, сколько времени и денег уходит на один ужин, и редко оглядывается на то, как ведётся дворцовое хозяйство, но мне, всю жизнь считавшей каждую мелкую монету, что у меня была, такие траты кажутся бессмысленными и бесполезными. К чему они, если можно распрекрасно и без них обойтись?
Вести, что Кассиана и Верена пали жертвами интриг и грязных дел Элиасов, что по их вине и от их руки погибли обе девушки, оказывается достаточно, чтобы север и все, кто носит их цвета, склонили головы, признавая справедливость решения государя. Где это видано, чтобы благородный фрайн, на верность сюзерену своему присягнувший, мыслил избавиться от его жены и заменить её на более подходящую? Уж какой бы ни была императрица Арианна, но даже в смутную пору правления её супруга никому и в голову не приходило, что возможно вот так запросто одну жену в объятия Айгина Благодатного отправить, а на её место другую поставить, словно стулья местами поменять. Посягательство на жизнь монаршей персоны и тех, с кем она связана узами ли крови, венчальными символами, – измена императору и Империи, а с предателями разговор короткий. Да и попытка управлять государем, навязать ему, как в прежние времена, шептунов нынче ложится несмываемым пятном на имя, покрывает род тенью позора, что сойдёт ещё нескоро. И казнь Соррена обращается не только воздаянием за сотворённое им, пусть и чужими руками, но напоминанием всем, где проходят границы допустимого, та незримая черта, за которой интриги и поиск милостей и влияния на пользу себе и роду становятся преступлением против императорского венца и первопрестольного древа.
Впрочем, на месте одного поваленного древа может вырасти новое, прежде бывшее в тени, заслонённое от солнца могучей его кроной. Фрайн Эсмонд Кленси выходит из-под сени Элиасов, чьи цвета его род носил недавно, и уверенно занимает освободившееся место в свите императора и в Верхнем совете. Я видела его и раньше, но всегда мельком, этот молодой ещё, немногословный мужчина всегда держался в стороне, вперёд всех не лез. Спустя всего несколько месяцев фрайн Кленси закрепляет успех своих здравых, взвешенных речей на заседаниях Совета верной службой государю и обручением с фрайнэ Лаверной Дэлиас. Я не стала отсылать девушку ни от себя, ни из дворца, хотя понимала, что прикажи я ей покинуть двор незамедлительно, и она бы подчинилась без возражений, и никто не осудил бы меня за отправку восвояси фрайнэ из опального рода.
Фрайн Блейк Рейни всё же разрывает обручение с Лаверной – по собственному желанию, не по указке отца, – и с разрешения императора покидает двор и столицу. В начале лета мы со Стефаном узнаём не без удивления, что Блейк улетел из Империи, ни словом не обмолвившись, куда направляется. По крайней мере, как сообщает фрайн Шевери, в Вайленсии тот точно не объявлялся.
Илзе пишет, что у неё всё хорошо, она рада вернуться домой и уладила все разногласия с сестрой. Жаль лишь, что письма от Илзе приходят реже, чем мне хотелось бы, да и мои ответные добираются до Финийских земель так, словно почту туда несут пешком, кружным путём по суше.
По некоторому размышлению мы со Стефаном назначаем Шеритту дамой-воспитательницей Миреллы, её наставницей и старшей в её свите. В моей почётное это место остаётся за Брендеттой, но девушку хватает лишь на два месяца, после чего должность по моему настоянию переходит к Лаверне. Ныне при мне состоит больше дам, чем в конце прошлого года, и среди них есть фрайнэ старше Лаверны и замужние, однако Лаверна искренне старается, исполняет всё, что от неё требуется, и всегда пытается разобраться, когда ей поручают нечто новое. Она почтительна, расторопна, внимательна, серьёзна и не сплетничает обо всех по углам. Разумеется, не каждому приходится по нраву внезапное возвышение мало того, что фрайнэ из опального рода, так ещё и девицы, несоответствующей издавна принятым правилам. Кто-то видит в том влияние моего мужа, приближающего к себе фрайнов не только из-за их происхождения, но за заслуги и незаконные таланты. Кто-то полагает, будто регламент я нарушаю сугубо по собственному почину и капризу, от непонимания, что и как должно строиться при дворе. А кто-то считает, что я попросту лезу не в своё дело, перекраиваю дворцовый регламент, возвышаю неподходящих фрайнэ, сокращаю траты и вместо пристойной, богоугодной благотворительности покровительствую сомнительным женским обителям в Беспутном квартале и ордену Заката.
Обойтись без явного покровительства закатникам не получается, как я ни стараюсь избежать появления фаворитов вне ближнего круга. По мере движения по избранному пути я всё больше удивляюсь, как оба Стефанио вовсе умудрялись годами хранить нейтралитет и держаться центра, да к тому же своего. Мне же вопреки моим чаяниям ничего подобного не удаётся. Я регулярно встречаюсь с магистром Бенни, и время от времени мне наносят визиты другие магистры, приезжающие из закатной обители во дворец. Мы подолгу беседуем, обсуждаем будущее одарённых, скрывающихся и самого Заката, дела давно минувшие и возможные реформы. Мне охотно предоставляют любые сведения о силе, её развитии и использовании, об артефактах и исследованиях на ту или иную тему, привозят книги из числа тех, что крайне редко покидают стены закатных обителей. Я не знаю, что из всей этой затеи выйдет, насколько хватит решимости закатников, как далеко они готовы зайти и действительно ли стремятся к тому, о чём говорят, или благоволение императрицы для них всего лишь способ укрепить и удержать свои позиции, пока их рассветные соперники клонятся к неизбежному закату.
Время покажет.
Залпы стихают, вспышки гаснут, тают на оконном стекле. Я осторожно передвигаюсь к краю постели, вытягиваю шею, присматриваясь к своему счастью под белоснежным, отороченным кружевом пологом.
Спит.
Хотя Мирелла в младенчестве тоже редко когда маму беспокоила, ела да спала себе беззаботно, равнодушная к происходящему извне.
Тихий стук возвещает о приходе Стефана. Я с улыбкой наблюдаю, как он медленно открывает дверь, переступает порог, озирается с растерянным удивлением мужчины, впервые оказавшегося в родильном покое. Закрывает дверь, делает шаг к кровати, глядит неуверенно то на меня, то по сторонам.
– Ты одна? – спрашивает.
– Я отправила всех смотреть фейерверк, – отвечаю, сдерживая смешок. – Только Бришойни наотрез отказалась покидать эти комнаты. Как она тебя пропустила?
– Отчего бы ей меня не пропустить?
– Бришойни очень печётся о моей безопасности, особенно сейчас, пока я ещё не окрепла. И разве мужчинам, даже мужьям, дозволен вход в родильный покой? Шеритта говорила, что можно только лекарю войти и то, если дела совсем худо пойдут.
Стефан отмахивается небрежно от традиции, велящей не допускать мужа до только что родившей жены прежде, чем она примет очищающее благословение Авианны Животворящей. Стремительно пересекает комнату, приглядывается ко мне встревоженно.
– Как ты себя чувствуешь? Мне, разумеется, сообщили, что ребёнок крепок и здоров и что с тобой всё хорошо, но…
