Очаг был сложен из тех же камней, но теперь над ним жарился, источая умопомрачительный запах, самый что ни на есть шашлык, возле очага стояла оплетенная лозой здоровенная бутыль с темной жидкостью. Мы лежали на тех же шкурах, но одеты были уже во что-то тканое, довольно мягкое и несомненно удобное. Рядом со шкурами стоял изысканный деревянный столик на гнутых ножках, и на нем нас ждали хрустальные бокалы, тарелки-ножи-вилки, зелень, какие-то булочки, фрукты, соусы…
— Вот об этом я и хотел поговорить, — неожиданно серьезно сказал Отокар. — Как ты это делаешь, девочка моя?
он
Когда я нашел ее, я ошалел от радости — я-то мысленно распрощался с нею навсегда. Когда она всхлипнула и повисла у меня на шее, я совсем растаял — а она подняла на меня свои серые невинные глазищи, и вдруг я увидел в их глубине темное пламя настоящей страсти.
В голове моей что-то щелкнуло, и я с пугающей ясностью осознал, что она вовсе не тот младенец, каким казалась мне все это время. Она совсем еще соплячка, это верно, но она уже женщина, способная сводить мужчин с ума… Тут меня немного переклинило, я притиснул ее жарче, чем следовало, — боюсь, еще немного, и я нашел бы, куда поволочь с гнусными намерениями это юное создание. Потом туман перед моими глазами начал рассеиваться, и я увидел весьма располагающую для соблазнения обстановку, хотя и несколько экзотическую. Мне стоило некоторых усилий не продолжить приятное занятие, тем более что девушка была категорически согласна… пытаясь соблюсти ее и свою нравственность, я даже начал думать.
Что мы имеем? Я впервые в моей несуразной жизни смог вернуться туда, где бывал раньше. За ней. Мне снесло крышу на радостях, но выпали мы в чрезвычайно благостные условия.
Тут Аля снова отвлекла меня — рассмешила, но, отсмеявшись, я увидел еще более привлекательную обстановку.
Вряд ли я спонтанно научился управлять своим проклятьем — или даром, как его ни назови. Кто же рулит? А кроме меня и этой маленькой негодницы здесь больше никого нет…
И я спросил, как ей это удается.
И она ничего не поняла.
--
Зато она так посмотрела на меня, что я окончательно и бесповоротно перестал думать. Наши одежки, на лету меняя материал и покрой, посыпались на пол, мы упали на шкуры… одеяла… простыни… в сено, о боги, колючее же!.. не знаю, не помню.
Это потом я буду чувствовать себя соблазнителем малолеток, ужасаться и биться головой об стену с воплями: "Mea culpa, mea maxima culpa!" Сейчас же мы делали единственно правильное, единственно осмысленное.
Кто бы сомневался — я был у нее первым, так что совсем очумел от чувства ответственности — пока еще способен был что-то осознавать. Потом уже ответственность полетела в тартарары вместе со всем миром, и плевать мне было на них обоих.
Потому что для меня она тоже была первой — первой женщиной, которая оставалась со мной от вступительных поцелуев до заключительного сытого стона.
Это непередаваемо прекрасно.
О вы, глупые обыкновенные мужчины, не понимающие своего счастья — любить одну и ту же всю ночь! И потом все утро. И днем. И еще, еще — одну и ту же.
Одну и ту же, нежную и озорную, страстную и робкую, неловкую и сводящую с ума, целовать одни и те же губы, так что они распухнут, тискать одну и ту же грудь, маленькую и крепкую — и не меняющуюся прямо в твоей ладони, черт побери! Засыпать, притянув к себе юное жаркое тело, и просыпаться, обнимая то же самое тело!
Нет, вам не понять.
она
Сколько тянулся наш медовый месяц — мы не знали. Мы оба совсем потеряли голову, и где нас носило все это блаженное время, даже и вспомнить трудно.
Но путешествовали мы с комфортом. Не потому, что не вставая с постели — а потому что просыпались каждый раз под крышей, в уюте, ни один посторонний человек никогда не появился на горизонте — даже голоса не подал. Притом, однако, нас постоянно выбрасывало туда, где было тепло, нас ждала вкусная еда и питье, и только однажды мы обнаружили, что ничего к нашему прибытию не приготовлено, но это была квартира с газовой плитой и полным всяческой снеди холодильником. Мы сварганили яичницу с помидорами и даже начали было мыть посуду, брызгаясь друг в друга водой из-под крана, вымокли, конечно, стало холодновато, хоть и лето, мы пошли греться под одеяло — а вылезли из-под него уже в шикарных апартаментах с лепными нимфами на потолке.
Временами на Отокара накатывало, и он начинал строить теории. Ясно было, что неспроста мы так удачно празднуем нашу любовь. Он утверждал, что перемещениями управляю я. Потому что он не умеет.
Но я ведь тоже не умею, отвечала я, вот хочешь — попробуем загадать, чтобы мы попали в деревню Елкино, а потом ты меня поцелуешь — и посмотрим, получится ли.
Не получилось, конечно. Попали в какое-то восточное помещение, все в коврах. На полу на подносике стоял чайничек, пиалы и вазочка с рахат-лукумом.
— Да, это не Елкино, — вздохнул Отокар. — Ну хоть чайком побалуемся.
И тут я страшно смутилась и покраснела.
— Слушай, — сказала я, — а ведь ты прав. Про Елкино я просто так — пыталась заставить себя думать. Но когда… ну, когда я очухивалась от самого экстаза… ты понимаешь… вдруг захотелось пить — и я представила себе чай с конфетами…
— А когда тебе захотелось гулять, мы оказались в том дивном персиковом саду? — спросил он задумчиво. — Знаешь, Алевтина, я боюсь тебя. Тебе хотелось, чтобы я вернулся к тебе, и я вернулся. Тебе захотелось, чтобы я тебя полюбил, и я полюбил? Так? И… Алька, держи меня крепко, а то исчезну! — Алька, а тогда в Москве, когда мы встретились — чего тебе больше всего хотелось?
Меня пробила дрожь.
— Мне хотелось… — и я действительно схватила его за руку, чтобы не делся никуда, — Отокар, мне хотелось, чтобы не надо было возвращаться домой.
он
Мы сидели, прижавшись друг к другу, переплетя пальцы, нахохлившиеся, как зимние воробьи. Мы рассыпали нашу жизнь на мелкие детальки и складывали ее заново. Время от времени причудливой формы фигурка со щелчком вставала на свое место в новой картине. Получавшийся паззл вызывал легкую оторопь.
Я случайно обратился к ней на московской улице с банальнейшим вопросом. Но ей не хотелось идти домой, и мы ушли в Марьятию. И я еще удивлялся: почему вдруг сработало мое проклятие — без всплеска сильных эмоций? Теперь я понял.
Стройку века я себе сосватал сам. Но я пропал с горизонта — и Алька испугалась, затосковала, заметалась. Я вспомнил свои перепады настроения там, в тайге, возле Картын-гайны. Сверили, так сказать, наши календари. Конечно, в Марьятии было начало лета, на стройке века — середина весны, и между августом и ноябрем вся осень выпала, но это неважно — мы перебрали день за днем нашу разлуку. Алька тосковала — я хандрил. Алька отвлекалась и забывала обо мне — и я не вспоминал о ней. Алька радовалась жизни — и мне было хорошо и весело.
