слышишь, будучи взрослым, колыбельную, которую тебе пели в детстве; и вместе с тем я не узнавала никого из них, будто забыла в маминой песне и мелодию, и слова.
Мне казалось: они дышат. Они моргают одновременно со мной, и лишь поэтому я не вижу движения их ресниц. Их голоса звенели где-то внутри меня, неслышимые и свободные; они отражались живыми и полными силы…
…а я — такой же, как они, куколкой.
Я смотрела на птицу на своём плече и видела, как дрожат от ветра её длинные золотые перья. Мои ладони сложены лодочкой, в них плещется вода, и она же стекает вниз звенящей капелью. Что-то во мне смеётся, и смех становится искрами и лепестками.
— Вы нашли дневное отражение, — сказал Ёши, и его голос больше не казался мне фальшивым.
Потом он потушил лампу; в наступившей вдруг ночи внутри зеркала разлилась молчаливая темнота, и в ней выбор дался мне совсем просто. Посох в руках моего отражения так крепок, что алтарь раскалывается на мельчайшие каменные осколки.
Ёши переставил лампу за мою спину и накрыл полами своего халата, выпуская в музыкальную комнату тени. На какое-то мгновение я смотрела в зеркало расширенными глазами, заворожённая, — а затем спохватилась:
— Господин Ёши, это личное.
— Конечно, — он поднял лампу на столик и резким движением раздвинул шторы. — Извините.
Я помогла ему собрать фигурки, поневоле чувствуя внутреннюю дрожь; Ёши небрежно ссыпал их в глубокий внутренний карман.
— Что это были за отражения? — равнодушно спросила я.
— А зачем вам? — он прищурился, и, кажется, это был первый раз, когда я увидела на его лице явную улыбку. — Вы ведь не верите во всё это, не так ли?
— Я больше доверяю официальным методам и расчётам.
— Разумеется.
На этом Ёши, наконец, счёл позволительным откланяться. Я проводила его до ворот, где он забрал из-под охраны горгулий резной деревянный посох.
— Вы интересная девушка, Пенелопа, — сказал он мне, задержавшись на пороге.
Я пожала плечами, а потом вспомнила:
— Мы не назначили дату.
— Вас устроит следующий вторник?
— Вполне.
Он улыбнулся:
— В таком случае, до вторника.
И я вынужденно кивнула:
— До вторника.
Ёши переложил в руке посох, прикрыл за собой калитку и зашагал по улице куда-то вниз, а я проводила его взглядом и выдохнула украдкой.
С последней статуэткой мне не нужна была его помощь. Когда тени коснулись зеркала, из них на меня смотрела тёмная фигура с огромным мечом — и пустотой шлема вместо лица.
Ёши ушёл, — и я усилием воли выкинула из головы и неклассические отражения, и странные ритуалы на грани непристойности, от которых мне стоило бы вовремя отказаться, и самого своего отвратительного жениха. Всё это осталось в вязком позднем утре, наполненном гулкими протяжными звуками просыпающегося дома, но начался день — и завертелись дела.
Ксаниф, как всегда, не смог представить ничего достойного. Великовозрастный болван, он не принадлежал нашему Роду, но по какой-то причуде крови унаследовал дар не от отца или матери, а от прапрадедушки Бишига, давным-давно женившегося на Старшей Лёхикаерме. За одарённого юношу очень просили родители, и около полугода назад Керенберга сдалась и согласилась принять его в особняке Бишиг и научить каким-нибудь родовым премудростям.
Согласилась она, а учить приходилось мне, и это было непросто. По правде, даже от Лариона, не имеющего к Бишигам вообще никакого отношения, было больше толку. Ксаниф вырос среди Лёхикаерме, заговаривающих вулканы, и привык к их своеобразным порядкам — гипнотическим и почти шаманским; горгульям он тоже пытался то петь, то мычать, то рассказывать сказки.
Сегодня он представил мне очередное своё творение: нечто вроде связки глиняных сосисок, слабо трепыхающихся на ветру. Я была зла на Ёши, уязвлена, обижена, а всё моё привычное утро провалилось в Бездну, — и этот непотребный расколбас меня закономерно не впечатлил.
— Ксаниф, что это? — я устало прикрыла глаза.
— Змея, — обиделся ребёнок. Вообще-то ему двадцать четыре, но кажется иногда, что восемь. — Я её заклинаю!
— Восхитительно, — открывать глаза не хотелось. В темноте было тихо и не было… ну, допустим, змей. — И что же она умеет?
— Она ползает!
Глаза всё-таки пришлось открыть. «Змея» действительно ползала, если можно назвать так серию дёрганых движений во всех плоскостях сразу, некоторым образом приводящих к перемещению уродливого тела в пространстве. Ксаниф сиял, как до блеска начищенные крысиные деньги: это было его первое изделие, способное к целеустремлённому передвижению.
Я похвалила его за этот оглушительный успех и оригинальность конструкции, затем отругала — за невыполненное задание и отсутствие прописанного алгоритма, после чего мы занялись доработкой модели.
— Ты когда-нибудь видел змей?
Ксаниф продолжал любоваться своим чудовищем и с запозданием кивнул.
— И как же они ползают?
Выяснилось, что в таких подробностях Ксаниф змей всё-таки не видел, потому и сплетённые им чары были похожи скорее на «страдай в том направлении», чем на что-то более осмысленное. Пришлось начать с основ: разобраться, как устроены степени свободы в змеином теле, порисовать на бумаге боковые волнообразные движения и выяснить, зачем змее выпуклые пластинки на брюхе.
Рядом с Ксанифом я всегда чувствовала себя старухой. Он был увлечённый, не боящийся ошибок, лёгкий; я была младше на четыре года и вместе с тем тёткой, на которую юноша, стремящийся формами к платяному шкафу, смотрел снизу вверх.
Наконец, мы разобрались, как должно быть устроено тело безногой горгульи, и я передала ученика Лариону, — воплощать эту затею в глине. Оруженосец смотрел на меня печальными глазами побитой собаки: он был хорош в кузнечной работе и совершенно незаменим, когда требовалось свернуть из толстой проволоки что-нибудь чудное, а вот возиться в грязи не любил.
— Наше занятие во вторник придётся отменить, — вспомнила я, когда парни обменялись скорбными взглядами, — так что к следующему четвергу я надеюсь увидеть пристойный образец. Ксаниф, пока без чар, лучше отработай упражнения.
— Да, мастер Пенелопа, — уныло сказал Ларион.
— А почему вас не будет во вторник? — расстроился Ксаниф.
— Во вторник я выхожу замуж.
— Зааамуж? — Ксаниф так вытаращил глаза, будто я призналась, что раз в год езжу в лес жрать человеческих младенцев.
Потом его лицо просветлело, а задумчивый взгляд сполз куда-то в сторону моего живота.
— Нет, — строго сказала я. — И я не потерплю в доме дурацких сплетен, это понятно?
— Да, мастер Пенелопа.
Из мастерской я поехала в университет, где меня ждали ещё восемь Ксанифов, правда, чуть более исполнительных. Как принято среди Старших, проживающих в Огице, я читала для студентов маленький спецкурс по близкому родовому дару предмету; это было своеобразной данью уважения давно
