Я начала раздеваться. Монашка — не знатная дама, и одежда ее была простой, такой, что одеться слуга Милосердной, как и раздеться, без вопросов могла самостоятельно. И пусть я не знала, как одевались в моем мире в эти времена монахини, мое платье здесь меня порадовало.
Я обнаружила, что сверху на мне не ряса и не роба — хабит? Больше смахивало на него, — скорее какая-то мантия, а под ней — белая льняная рубаха, жилетка и самые настоящие штаны! Я даже всмотрелась — не панталоны ли? Но нет, глаза меня не обманывали, я действительно была одета в штаны и, как я догадывалась, я могу снять хабит и ходить без него, и никто мне не скажет ни слова. Волосы не убраны под апостольник или вейл, как полагалось в моем мире, а собраны в подобие косы. Свободы определенно больше, и, возможно, это связано с тем, что верховное, а может, и единственное божество здесь женщина.
Я залезла в сундук — скорее потому, что мне очень хотелось узнать, кто я такая, и я рассчитывала найти хоть что-то о сестре Шанталь. Документы, драгоценности, памятные вещи. Но то ли у нее было мало воспоминаний, то ли аскеза ей нравилась: практически ничего, кроме сменных рубах и хабита, на этот раз с капюшоном, он понравился мне больше, и я вытащила его, хотя цвет был более серый и мрачный. Книга, похожая на местное Писание, ее я тоже вытащила, потому что мне необходимо было знать то, что я не знать не могла никак; «Слова Милосердной», написано было на обложке. Я присела на кровать, пролистала книгу.
Вся история и заповеди были изложены короткими абзацами, некое подобие наших псалмов, и в общем все было намного проще. Лучезарная, она же Милосердная, имела вполне «земное» имя — Кандида, сотворила мир некогда из песка и света, а потом явилась в него и прожила обычную, но очень праведную жизнь как простая женщина, неся людям знание о добре и зле. Со свойственным мне скептицизмом я предположила, что это жизнеописание благочестивой знатной дамы, чью историю превратили в легенду. У Милосердной было много последователей, кто-то из них заслуживал места в церкви как святой, кто-то оставался безвестным монахом, и скоро я наткнулась на стих, который мне объяснил, почему у монахинь похожая на мужскую одежда и довольно много власти. Милосердная Кандида высшим благом полагала отказ от мужского и женского и полное посвящение себя как бесполой личности служению людям, а мирянам заповедала покоряться воле монахов и монахинь, ибо их устами сама Милосердная говорит с людьми. Я похмыкала — членство в местном Ордене джедаев устраивало меня больше, чем знакомая по истории женская участь…
Которое здесь было от нашего неотличимым, если женщина не была монахиней. Наверное, в Святой Книге имелся на это ответ, но последнее, что я собиралась делать, это сейчас перечитывать, а потом переписывать Писание. Вот уж что приведет меня в лучшем случае к анафеме, а в худшем — на плаху. Мир стоит менять исключительно так, чтобы это не затронуло твою собственную бедовую голову.
В самом низу сундука, под кипой рубах и непонятных мне простыней, я наконец отыскала свиток — не свиток, я обозвала его «грамотой». Шанталь Аррие, вдова Готье, двадцать четыре года, святая сестра с девятнадцати лет. Никаких сведений о семье, бывшем муже, причине его смерти, детях, имуществе — ничего, но это было уже хоть что-то.
Я разделась, умылась, немало подивившись тому, что в графине была ароматизированная вода. Судя по тому, что я уже видела — отдельная комната, тишина, чистота — это тоже была привилегия монашки. Какая ирония, подумалось мне. Там — вдова, тут — вдова. После смерти Андрея я не то чтобы вела монашеский образ жизни — мне стало «это все» неинтересно. Знакомые наперебой умоляли «с кем-нибудь познакомиться и не губить себя», торопиться, пока «часики тикают», и обиженно удивлялись, когда переходили в разряд «бывших знакомых». Теперь то ли из-за того, что я была вдовой, то ли еще по какой причине я получила от судьбы бонусы…
Да, можно и так сказать. Я натянула плотную льняную рубаху для сна, подошла к окну. Стемнело совсем, и в прекрасном саду зажглись неяркие фонари, что меня озадачило. Освещение, в моем представлении, в эти века не было повсеместным, но это же монастырь, место, где нет ни мужского, ни женского, а лишь служение людям и Милосердной по заветам ее. И обеспечение, ухмыльнулась я. Во все времена, вплоть века до восемнадцатого, монастыри были и средоточием науки, и средоточием защиты, и средоточием богатств… Быть монахиней лучше, чем быть королевой. Никаких посторонних, никаких балов, никакого лишнего шума, тишина и умиротворение.
Да, и все равно есть над чем поработать, и я даже уже начала, но и это намного проще, чем пытаться сиять при дворе. Окажись я где-то около трона, превратилась бы в Лукрецию Борджиа. Насколько я знала, образ ее как отравительницы и развратницы был удачно выдуман писателями, а вот то, что она, бедняжка, была разменной монетой в трех политических браках, родила около десяти детей и скончалась в возрасте сорока лет от родильной горячки, было печальными фактами.
Никогда не любила произведения массового искусства, подумала я, ложась в постель. Ради эффекта извратят и додумают, причем все это тысячу раз читано, писано, снято и сыграно… Скучно.
Постель меня изумила. Жесткий, набитый соломой матрас, я искренне понадеялась, что в нем нет ни вшей, ни клопов. Но белье было чистым — монашек тоже обслуживают прачки приюта? И ванна, подумала я, здесь должна быть ванна. Пусть не для насельниц, но для монахинь. Если нет, придется придумать, потому что есть такие вещи в быту, без которых мне будет невыносимо.
Хороша святая сестра, плюхнулась спать, не помолившись! Но видеть меня никто не мог, а Милосердная будет ко мне милосердна. Не каждая монашка попадает сюда из кабины лифта мира, о котором здесь не знает никто.
Снилось мне странное. Не прежний мир — последнее, о чем я со страхом успела подумать, прежде чем провалиться в сон, не та моя жизнь, которой у меня больше не было, а как ни парадоксально — мир этот. Словно я открыла глаза, поднялась, подошла к окну, нащупала металлический толстый засов, чтобы распахнуть створки, как увидела нечто в саду: серую тень, чуть светящуюся, неподвижную, и пока я раздумывала и пыталась понять, что это и как оно здесь очутилось, не разрушит ли оно статуи, как нечто взмахнуло прозрачными крыльями и бесшумно исчезло, а я, покачав головой, безразлично, привычно вернулась в постель.
Проснулась я от звона колоколов. Мне не пришлось ничего вспоминать — молитва, утренняя молитва, я же монашка, я должна на ней быть. И казалось бы, ранний подъем должен меня привести в замешательство и уныние, но я собиралась споро и без малейших страданий, даже не пытаясь себе объяснить, какого черта. Любопытство? И новый день. Сиротский приют, напомнила я себе, и столовая — трапезная, скорее — и прачечная, и много дел.
Но я не успела накинуть на плечи и голову хабит, как в дверь по-хозяйски постучали.
— Сестра Шанталь?
На пороге стояла упитанная коренастая монашка, одетая точно так же, как я, только хабит у нее был короче и из-под подола выглядывали мужские грубые сапоги. Лет ей было около тридцати, и я подумала — она всю жизнь провела в монастыре. В ней просто чувствовалось полное единение с этими крепкими стенами.
— Матери-настоятельнице все еще нездоровится, — хмуро сказала монашка. От нее попахивало известным с древности лекарственным средством, и потому она от меня отворачивалась. — Там ждет охотник, примите его. Кажется, у него очень скверные новости…
Глава шестая
— Сестра?.. — начала я, изо всех сил стараясь не морщить задумчиво лоб. Ведь всех этих людей я должна знать по именам. И молитвы должна знать, а с этим намного хуже. Имена я имею право запамятовать, молитвы — нет.
Монашка поняла меня по-своему.
— Кашляю, сестра, — она действительно кашлянула в сторону. — Еще мой дедушка говорил, что нет лучше средства, чем глотнуть на ночь чего покрепче.
