городского лекаря.
— Он не будет против. Он сказал, что для города это благо. Кому еще можно доверить жизни людей?
— Тогда я спокоен.
Он поднялся со стула и поклонился мне.
— Могу я еще что-нибудь для вас сделать? — поддавшись порыву, спросила я.
Он неуверенно пожал плечами.
— Что ж еще? Я мог бы попросить вас быть помягче к моим сестрам, но…
— Верно. Не нужно просить. Ничего дурного я им не сделала, — я сказала это, пожалуй, чересчур резко, и тут же поспешно добавила: — Но я могу навестить их и, вероятно, помогу им устроиться куда-нибудь на работу. Свою жизнь они теперь должны научиться обеспечивать сами.
— Да, — со вздохом произнес мужчина. — Вы правы. Спасибо!
И он исчез так, как умеют уходить только послушники Умиротворения: словно растаял в воздухе. Хотя я мола бы поклясться, что я слышала звук его удаляющихся шагов.
***
Кристиан не был против тех обещаний, что я дала Брату Умиротворения. Он даже пообещал, что поможет отстроить больницу поскорее.
Вот только идею помочь сестрицам он встретил с гримасой недовольства.
— Послушники Умиротворения, конечно, святые люди, — произнес он таким тоном, словно у него живот болел. — Они готовы простить и утешить любого. Боль и страдания любого человека воспринимаются ими как своя собственная боль. Братья Умиротворения святы; они искренне не понимают, почему должны мучиться и страдать, переживая за другого. И поэтому же они не понимают, почему некоторых людей нельзя, и даже опасно освобождать от наказания. Но это твои сестры. И твоя договоренность с их святым братом. Поэтому только тебе решать, прощать ли их или нет.
Прощать или нет, я еще не решила.
И поэтому я вздумала к ним съездить, посмотреть, как они устроились.
Наверное, я ожидала увидеть какие-то перемены в сестрах.
Вероятно, даже боялась, что встречусь со сломленными девушками, уничтоженными, униженными и раздавленными.
Запоздалый стыд колол мне сердце. Я с содроганием подумала о том, что обрекла их на голод. Да, увидеть страдающих и голодных сестер я не хотела.
Но все мои угрызения совести стихли, стоило мне очутиться в их владениях.
Для начала оказалось, что их дом — прелестный белый особнячок, утопающий в зелени, — был очень в хорошем состоянии. Чистенький и добротный.
Он и при жизни первого мужа мачехи, видимо, был хорошо ухожен. Да и сама мачеха была не тем человеком, чтобы не заботиться о доме.
Он был целый, свежепокрашенный — может, ранней весной, когда сошел снег и пригрело солнце, — и все окна были целыми. Ни одно стекло не треснутое!
Но на этом идиллия кончалась.
Стоило мне выйти из кареты, как я услышала громкую и темпераментную ругань и звон посуды.
Будто об пол швыряли кастрюли или фехтовали сковородками.
— Руки прочь от моих денег, курица! — орала где-то внутри дома одна сестра.
— Пошла вон, мошенница! — не уступала ей вторая. — Кто тебе разрешил брать плату? Мы же договаривались, что будет это делать вместе!
— Делиться с тобой? — орала первая с издевкой в голосе. — Да мне нужнее! Мне нужно новое платье! Иначе выйти в свет не на что! Старые-то все из моды вышли!
— Какое платье?! — выла вторая. — У тебя их целый шкаф! А есть мы что будем?!
— Клубни! — нашлась первая. — Клубней же полно! А платье мне нужно, чтобы закадрить мужчину посолиднее и выйти замуж! А ты и сиди тут, дурочка!
— Есть одни клубни только потому, что тебе вздумалось покрасоваться?! Они мерзкие, мерзкие! Они дряблые и проросли! А ты еще и не моешь их перед тем, как варить!
— Это потому, что ты не принесла воды! Мне не в чем было их мыть!
— Так принесла бы сама! Кто готовит, тот и воду носит!
— Да?! Да?! А кто спит до полудня, тот отдыхает целый день?!
В общем, как я поняла, самостоятельная жизнь у них не очень заладилась.
И я уж хотела уйти. Не хотелось погружаться в их распри и вообще в их злобный, жадный мирок.
Но я же вроде как обещала Брату Умиротворения помочь его сестрам.
Поэтому я со вздохом поднялась на крылечко и постучала тяжелой бронзовой ручкой-кольцом об металлическую пластинку.
— Кто-то пришел! — тотчас заорали в доме.
— Кто-то пришел!
— Может, это кредиторы? Не открывай!
— Ты выучила новое умное слово, тупица? Откуда у нас кредиторы? Ты что, брала в долг?
— Ну-у-у… разве что чуть-чуть…
— Что?! Денег нет, взять их неоткуда, а ты мало того, что тратишь их на тряпки, так еще и берешь в долг! А кто отдавать будет?!
— Не открывай!
— Черта с два! Если это твои кредиторы, пусть забирают тебя! В рабство! Навечно! Навсегда!
За дверями загрохотали шаги. Башмаки пересчитали каблуками ступеньки лестницы, затем пересекли холл. Дверь распахнулась, и я очутилась нос к носу со старшей сводной сестрой, Мирандой.
Она здорово осунулась и побледнела.
Платье ее, некогда красивое и дорогое, без должного ухода стало грязным, серым, в неряшливых пятнах.
Руки ее тоже были неухоженные, в ссадинах и царапинах. Под ногтями грязь.
На голове небрежный пучок вместо приличной прически. Кажется, самостоятельно даже причесаться толком она не умела.
Розги, которые ей всыпали за подстрекательство к поджогу, вколотили немного ума в ее голову.
Она уже не была наивной прожигательницей жизни. Не готова была тратить деньги налево и направо.
Но наказание не научило ее вежливости.
Увидев меня, она неприветливо буркнула:
— Это ты? Чего нужно?
— Не «ты», а «вы», — ответила я. — Не забывай ни на миг, с кем разговариваешь. Это первое. Второе — мне от вас не нужно ничего. Но один добрый человек хлопотал за вас. Так могу я войти?
— Добрый человек за нас просил?!
На лестнице объявилась и вторая сестрица, Моника.
Она была немного опрятнее и чище Миранды, ее светлые волосы даже были уложены и сохранили подобие кудряшек на висках.
Но бедность уже оставила отпечаток и на ее свежем юном личике.
Да и платье ее тоже не пощадила.
Волосы сестрица пригладила, а вот передник ее был серый от грязи, и подол платья коричневый, словно она шлялась по грязным тротуарам.
В доме было грязновато; валялись сковородки, которыми девицы, похоже, в самом деле дрались, и картошка. Ею сестры наверняка кидались друг в друга, оставляя пятна и
