Какое право я имею распоряжаться правдой, если самое большое счастье для меня — то, что Орион никогда не сможет рассказать правду Эми?
И вообще, так ли я отличаюсь от Старейшины и Ориона, если позволю ей верить в ложь?
Вот что произошло.
Вот — правда.
Я смотрел на нее сквозь лед и стеклянный ящик. И она была другая. Совсем другая. Мне никогда не увидеть закат на Сол-Земле, но вот он, передо мной — ее волосы, плывущие во льду. Кожа белая, словно овечья шерсть. Она — моя ровесница.
Она никогда не поймет.
Потом я снова спустился туда, смотрел и мечтал. Думал, сколько всего она смогла бы рассказать мне о Сол-Земле. О том, что она — единственная из всех на этом проклятом корабле — она была бы моего возраста, когда начнется Сезон.
Я больше не был бы один.
А потом я услышал его. Тихий шепот у меня в голове, едва слышный голос, на который я почти — не обратил внимания.
Он задал вопрос. И вопрос этот был:
А что, если ее отключить?
Сначала я от него отмахнулся. Голос становился все громче. И громче.
Он вопил.
И, просто чтобы заткнуть его, я протянул руку, повернул выключатель в ящике над замороженной головой Эми и глядел, как огонек сменился с зеленого на красный.
И голос у меня в голове облегченно вздохнул, и зашептал слова утешения, и пообещал, что она улыбнется мне, когда растает лед.
Я собирался ждать прямо там, быть рядом, когда она зевнет, потянется и встанет из контейнера. Быть рядом, когда ее глаза распахнутся, а губы сложатся в улыбку.
И тут я услышал…
…как, прячась среди теней, Орион бормочет что-то самому себе — но тогда я не знал, что это он. Клянусь, я не знал, что это он наблюдает из темноты.
И я побежал к лифту, поднялся в сад и притворился, что вовсе не оживлял никакой девушки щелчком выключателя.
И тут завыла сирена.
И ее вой — ay! ау! — слился с криком Эми.
С криком боли.
А потом — отчаяния. Горя. Разбитых надежд и грез.
Это я разбил ее надежды.
Я.
И ничто не могло ее утешить, ничто, даже моя любовь, которой она не замечала.
И Док сказал, что она не сможет вернуться, никогда не сможет.
И я понял… я понял…
Я никогда не смогу сказать ей правду.
Я сижу перед дверью шлюза, прислонившись к прохладной металлической стене, глядя сквозь стекло на далекие звезды, и думаю о Харли, о том, что он чувствовал в короткий миг между полетом и смертью.
Я теперь часто сюда прихожу. Пробудившись, те, кто был раньше вялым и покорным, стали исследователями. Они повсюду: в саду, в Больнице — читают книги Виктрии, слушают гитару Барти, рассматривают оставшиеся от Харли картины. Некоторые из них даже приходят в Регистратеку и уходят со светом правды в широко распахнутых глазах. Мало где теперь можно побыть наедине с собой — например, здесь. Старшему кажется, что небезопасно всех пускать на этот уровень, хоть некоторые уже и знают о его существовании. Я с ним согласна.
Не хочется, чтобы кто-нибудь занял позицию Ориона. Нарисованный на папиной дверце крест все не блекнет, как я ни терла.
Старший распорядился, чтобы пульт управления починили — и доработали — и теперь, когда вводишь кодовое слово, дверь остается открытой, пока сам не закроешь, и я могу смотреть на звезды, сколько мне вздумается. До дома отсюда далеко, но ближе мне не подобраться.
Все гляжу на звезды. Их несметное количество — куда больше, чем было видно с Земли. И хотя их так много и, кажется, они так близко, я знаю — их разделяет множество световых лет. Кажется, их можно собрать в ладони, как горстку блесток, и они перемешаются и сольются, но звезды так далеки, так далеки друг от друга, что не чувствуют тепла, хотя каждая из них — живое пламя.
Вот она, тайна звезд, говорю я себе. На самом деле мы — одиноки. Все равно, насколько близкими мы кажемся, никому тебя не коснуться.
— Эми?
Старший нависает надо мной, и мгновение он выглядит зловеще, словно стервятник.
Отваживаюсь на улыбку.
— Хорошо, что все закончилось.
Старший не улыбается в ответ.
— Теперь мне легче. Наверное, если не придется больше каждую секунду бояться за родителей, я смогу выдержать жизнь тут. Ох, как-то неблагодарно звучит. Ну, ты понял, что я имею в виду.
— Эми.
Я поднимаю взгляд. Лицо у него очень серьезное.
— Что случилось? — в моем голосе звучит смех, но это от нервов. — Что-то плохое? — Пальцы впиваются в холодный металлический пол. — Что-то с моими родителями? Это был не Орион?
— Нет, нет, я не об этом, — Старший кусает губу.
— А о чем тогда? Садись сюда, ко мне.
Старший остается стоять.
— Мне нужно сказать тебе одну вещь. — По его голосу я понимаю: что бы это ни было, ничего хорошего я сейчас не услышу.
— Что случилось? — спрашиваю я скрипучим шепотом, не в силах вынести его пугающего молчания.
— Это я тебя отключил.
Слышу удар собственного сердца — один, грохочущий удар — а потом из меня словно высасывает всю кровь и все чувства, я опустошена, я — лед, как раньше, я ничего не вижу, ничего не чувствую, но нет, это не так. Потому что как только я успеваю об этом подумать, я чувствую снова, чувствую все, я не вижу и не могу дышать, но я чувствую.
Чувствую ярость.
Думаю: «Я ошибалась: уж лучше не чувствовать ничего, чем это», а потом я перестаю думать».
Я что-то кричу, но даже сама не понимаю, какими словами плююсь. Я уже стою — не помню, как встала, но стою. И бросаюсь на него. Сделать ему больно — все равно как, — если получится, любая боль сойдет. Один тумак получается увесистым и смачным, но все же недостаточно сильным — он больше удивлен, хоть на скуле под глазом и расцвела ссадина. Пытаюсь достать до него пальцами — нет, ногтями, — но не успеваю, он хватает меня за запястья и отстраняет от себя. Пытаюсь лягаться, но не достаю — руки у него слишком длинные — так что мне остается только одно. Вся ярость изливается из горла.
— Прости меня, — просит Старший.
Прости? Прости? Этого мало. Я потеряла все. Все. Что. Любила. Все, о чем мечтала. Все, что делало меня мной.
— Я могла умереть, — ору я. — Я чуть не умерла!
— Я не знал, — спотыкаясь, начинает он, — что… в смысле… блин! Я не знал, что ты… и…
Мне хочется спросить почему. Вот только… никакого «почему» нет. Я вижу по его лицу. Он не хотел мне зла. Не хотел отбирать у меня единственную возможность быть вместе с мамой и папой, запирать меня в железной клетке.
